Царствование, несколько лет которого мы хотим изобразить, немощное царствование, представлявшее собою как бы закат монархии по сравнению с великолепием правлений Генриха IV и Людовика Великого, запятнано несколькими кровавыми событиями, которые огорчают всякого, кто обращает на них взор. Это не было делом рук одного человека, в этих прискорбных событиях приняли участие крупные общественные силы. Тяжело видеть, что в тот смутный век и в духовенстве, как то бывает в каждой большой нации, имелась, наряду С благородной верхушкой, также и своя чернь, наряду с учеными и добродетельными иерархами — свои невежды и преступники. С тех пор остатки варварства в этой среде были стерты долгим царствованием Людовика XIV, а пороки были смыты кровью мучеников, которых духовенство принесло в жертву революции 1793 года. Итак, благодаря превратностям судьбы, улучшенное монархией и республикой, облагороженное королевской властью и жестоко наказанное революцией, общество дошло до нас таким, каким мы его теперь видим, — суровым и лишь в редких случаях порочным.

Нам хотелось остановиться на этой мысли, прежде чем приступить к рассказу о событиях, которые предлагает нашему вниманию история того времени, но, несмотря на это утешительное наблюдение, нам все же пришлось отвергнуть некоторые чересчур отталкивающие подробности, — да и без них остается достаточно прискорбных деяний, о которых нельзя не сокрушаться; так, повествуя о жизни добродетельного старца, оплакивают порывы его необузданной юности или предосудительные наклонности зрелой поры.

Когда кавалькада въехала в Луден, в нем царило какое-то смятение, его узкие улицы были запружены огромной толпой; церковные и монастырские колокола звонили, словно где-то вспыхнул пожар, а обыватели, нe обращая ни малейшего внимания на незнакомых всадников, устремлялись к большому строению, примыкавшему к церкви. На лицах горожан можно было прочесть разное, нередко противоположное отношение к происходящему. Едва только где-нибудь собиралась толпа, шум голосов внезапно прекращался, и тогда слышался лишь один голос, то ли читавший что-то, то ли произносивший заклинания; потом со всех сторон неслись злобные выкрики вперемешку с благочестивыми восклицаниями; вскоре толпа расходилась, и тогда оказывалось, что речь произносил капуцин или францисканец; держа в руках деревянное распятие, он указывал толпе на большое здание, к которому она и направлялась.

— Господи Иисусе! Пресвятая богородица! — воскликнула какая-то старуха. — Кто бы поверил, что лукавому приглянется наш почтенный город!

— И что почтенные урсулинки окажутся одержимыми, — добавила другая.

— Беса, который вселился в настоятельницу, как слышно, зовут Легионом, говорила третья.

— Да что вы, дорогая! — прервала старуху монахиня. — В ее бедном теле их целых семеро, а все оттого, что она слишком холила его; уж больно она красивая. И вот теперь она стала прибежищем адских сил. Вчера во время заклинаний настоятель кармелитов изгнал из нее беса Эазаса, он вышел из нее через рот, а достопочтенный отец Лактанс изгнал из нее, кроме того, беса Беберита. А остальные пять не пожелали выйти; когда святые заклинатели — да поможет им бог! — приказали им, по-латыни, удалиться, те ответили, что не выйдут до тех пор, пока не докажут свою силу, в которой гугеноты и прочие еретики, как видно, сомневаются. А бес Элими — из всех, как известно, самый свирепый, — заявил, что сегодня он снимет с господина де Лобардемона скуфью и будет держать ее в воздухе во время пения Miserere[4].

— Пресвятая богородица! — опять заговорила первая. — Я заранее вся дрожу. И подумать только, что я этому чернокнижнику Урбену несколько раз заказывала мессу!

— А я,— сказала, крестясь, стоявшая тут же девушка, — я-то десять месяцев тому назад ему исповедовалась! Уж наверное, вселился бы в меня бес, не будь у меня, к счастью, за пазухой ладанки святой Женевьевы…

— Тем более что,— не в обиду тебе будет сказано, Мартина, — прервала ее толстая торговка, — ты с этим красавцем колдуном провела с глазу на глаз не мало времени.

— Ну, красотка, ты, значит, уж месяц тому назад разродилась бесом,— вставил подошедший к ним молодой солдат с трубкой в зубах.

Девушка вспыхнула и прикрыла хорошенькое личико капюшоном своей черной накидки. Старухи бросили на солдата презрительный взгляд и принялись судачить с еще большим увлечением, ибо они находились у самых ворот, еще запертых, и были уверены, что войдут первыми. Они присаживались на каменные скамьи и тумбы и россказнями подзадоривали себя, предвкушая наслаждение, которое сулит им зрелище чего-то диковинного, какого-нибудь чудесного явления или, по крайней мере, пытки.

— Правда ли, тетушки, что вы слышали, как разговаривают бесы? — обратилась молоденькая Мартина к самой древней старухе.

— Истинная правда, племянница; спроси у любого, кто там был. Я привела тебя сегодня в назидание, — добавила она, — чтобы ты сама убедилась, до чего силен лукавый.

— А какой у него голос? — продолжала девушка, очень довольная тем, что завела разговор, который отвлек от нее внимание окружающих.

— Тот же самый, что и у настоятельницы, да помилует ее господь! Вчера я долго ее слушала — жалость было смотреть, как она раздирала себе грудь, как выворачивала ноги и руки, а потом вдруг сплетала их за спиной. Когда святой отец Лактанс подошел к ней и произнес имя Урбена Грандье, изо рта у нее потекла пена и она заговорила по-латыни, да так гладко, словно читала Библию. Поэтому я ничего как следует не поняла, а только запомнила Urbanus magicus rosas diabolica, а это значит, что колдун Урбен