Но г-жа де Мотевиль, совершенно потеряв голову, открыла один из громадных сундуков черного дерева, заменявших в те времена шкафы, достала оттуда ларчик с бриллиантами королевы, чтобы их спасти, и ничего не слушала. Остальные женщины увидели на окне отблеск факелов и, вообразив, что дворец объят пламенем, стали связывать в узлы драгоценности, кружева, золотые вазы и даже фарфор, чтобы выкинуть их в окно. В это время появилась г-жа де Гемене, несколько более одетая, чем герцогиня де Шеврез, но уже совсем трагически настроенная; страх красавицы передался королеве, которой был хорошо знаком ее спокойный, чопорный нрав. Г-жа де Гемене вошла, не поклонившись, бледная, как привидение, и выпалила единым духом:
— Пора исповедоваться, ваше величество; Лувр осаждают, весь народ идет сюда, так мне сказали.
Придворные дамы умолкли и оцепенели от ужаса.
— Мы умрем! — воскликнула наконец герцогиня де Шеврез, все еще стоя на коленях.— Боже мой, почему я не осталась в Англии! Да, надо исповедаться; я каюсь перед всеми: я любила… была любима…
— Хорошо, хорошо,— прервала ее королева, — я не намерена слушать далее; для меня такие речи опаснее многого другого, а вас, видно, это вовсе не заботит.
Хладнокровие Анны Австрийской и ее вторичная отповедь несколько образумили прекрасную герцогиню, она смущенно поднялась на ноги и, заметив беспорядок своего туалета, удалилась в соседнюю комнату.
— Донья Стефания, — сказала королева одной из своих камеристок, единственной испанке, которую она оставила у себя, — позовите капитана гвардейцев: пора наконец увидеть мужчин и услышать разумные речи.
Она сказала это по-испански, и таинственный приказ на языке, которого они не понимали, отрезвил присутствующих дам.
Донья Стефания молилась в уголке алькова, перебирая четки, но она тотчас же встала и выбежала из комнаты, чтобы выполнить приказание своей повелительницы.
Между тем шум на улице и смятение во дворце все нарастали. Из обширного двора Лувра доносилась команда офицеров, цоканье копыт, стук королевских карет, которые закладывали на случай бегства, лязг железных цепей — их тащили по каменным плитам, чтобы забаррикадировать входы,— чьи-то поспешные шаги, звон оружия, топот солдат; на улице раздавались глухие, смутные крики народа, которые усиливались и замирали, удалялись и приближались, подобно шуму волн и ветра.
Дверь снова отворилась и на этот раз пропустила очаровательное создание.
— Я вас ждала, дорогая Мария,— сказала королева, протягивая руки герцогине Мантуанской,— вы храбрее всех нас и явились в таком убранстве, что могли бы предстать перед целым двором.
— К счастью, я еще не ложилась, — ответила принцесса Гонзаго, опуская глаза,— и видела толпу из окон моей спальни. О государыня, бегите! Умоляю вас, бегите потайным ходом и разрешите нам остаться здесь. Одну из нас могут принять за королеву, а ведь я только что слышала, что народ требует крови,— прибавила она со слезами.— Спасайтесь, государыня! Мне не грозит потеря престола! А вы, вы дочь, супруга и мать королей, спасайтесь и оставьте нас вместо себя.
— Вы можете потерять больше, чем я, мой друг, вы красивее меня, моложе и, надеюсь, счастливее,— сказала королева с ласковой улыбкой, протягивая ей для поцелуя свою прекрасную руку. — Хорошо, оставайтесь здесь, я согласна, но и я останусь вместе с вами. Подайте, прошу вас, золотую шкатулку, которую моя бедная Мотевиль оставила на полу,— это мое самое большое сокровище. Вот единственная услуга, которую я приму от вас, моя красавица.— Затем, беря ларчик из рук Марии, она шепнула ей на ухо:— Если со мной случится несчастье, поклянись мне бросить его в Сену.
— Я выполню вашу волю, государыня, волю моей благодетельницы и второй матери,— ответила Мария, заливаясь слезами.
Между тем шум сражения на набережной усиливался, и окна спальни беспрестанно озарялись огнем ружейных залпов. Капитан королевских гвардейцев и начальник швейцарских стрелков спросили через донью Стефанию, каковы будут распоряжения ее величества.
— Пусть войдут,— ответила королева.— Отойдите в сторону, сударыня; в эту минуту я должна вести себя, как мужчина, таков мой долг.— И, раздвинув полог кровати, она обратилась к двум вошедшим офицерам: — Помните, господа, что вы головой отвечаете за жизнь принцев, моих сыновей; вам это известно, господин де Гито?
— Я сплю у порога их высочеств, государыня; впрочем, этот мятеж угрожает не им и не вашему величеству.
— Хорошо, но прежде всего думайте о них, а не обо мне, — прервала его королева,— и защищайте всех, кто подвергается опасности. Я обращаюсь и к вам, господин де Басомпьер; вы — дворянин; забудьте, что ваш дядя все еще в Бастилии, и исполните свой долг перед внуками покойного короля, его друга.
У молодого де Басомпьера было решительное, открытое лицо.
— Ваше величество может убедиться, — сказал он с легким немецким акцентом, — что я забываю лишь о своей семье, но отнюдь не о семье королевы Франции.
И он показал левую руку — на ней не хватало двух пальцев, которые ему только что оторвало.
— Но у меня остается другая рука,— проговорил он, кланяясь, и удалился вместе с Гито.
Взволнованная королева тотчас же встала и, несмотря на мольбы принцессы де Гемене, слезы Марии и протесты г-жи де Шеврез, подошла к окну и приоткрыла его, опираясь на плечо герцогини Мантуанской.
— Что это? — сказала она.— Они и в самом деле кричат: «Да здравствует король!… Да здравствует королева!…»
Народ, видимо, узнал ее, и крики возобновились с удвоенной силой: «Долой кардинала! Да здравствует Сен-Мар!» — донеслось в эту минуту.
Мария вздрогнула.
— Что с вами? — спросила королева, пристально смотря на нее.
Но так как испуганная герцогиня молчала, добрая, кроткая королева сделала вид, будто не замечает ее волнения, и с подчеркнутым вниманием стала следить за поведением народа, преувеличивая свое беспокойство, которое, в сущности, улеглось, как только она услышала первый же возглас толпы. Час спустя, когда ей доложили, что народ ждет лишь ее знака, чтобы разойтись, она милостиво, с видимым удовлетворением приветствовала его; но радость королевы была далеко не полной, ибо в глубине души многое тревожило ее, и особенно предчувствие того, что ей скоро суждено стать регентшей. Чем больше она наклонялась, чтобы показаться народу из окна, тем яснее видела сцены, казавшиеся еще отвратительнее при свете нарождавшегося дня; чем доверчивее, спокойнее ей приходилось казаться, тем сильнее сжималось ее сердце и на душу ложилась печаль от наигранной веселости собственных речей и улыбок. Под взглядами столпившихся внизу людей королева почувствовала себя слабой женщиной и содрогнулась при виде народа, которым ей придется повелевать и который уже научился требовать чьей-то смерти и вызывать королев.
Итак, она поклонилась.
Сто пятьдесят лет спустя это приветствие было повторено, другой титулованной особой, также родом из Австрии и французской королевой. Лишенная основ монархия, такая, какой ее сделал Ришелье, родилась и погибла между этими двумя поклонами.
Наконец королева велела затворить окна и поспешила отпустить свою боязливую свиту. Тяжелые занавесы упали на цветные стекла, и в покои уже не проникал более ненавистный ей дневной свет; толстые свечи белого воска горели в золотых канделябрах на стенах, покрытых тканными коврами с геральдическими лилиями. Оставшись одна с Марией Мантуанской, Анна Австрийская прошла за королевскую балюстраду, отделявшую альков, в изнеможении опустилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, разрыдалась, утомленная своим мужеством и притворными улыбками. Мария преклонила колена на обитую бархатом скамеечку и, не осмеливаясь заговорить первая, вся дрожа, лишь прижималась щекой к руке королевы — до сих пор никто не видел слез на глазах Анны Австрийской.
Несколько минут прошло в полном молчании. Наконец, с трудом приподнявшись, королева обратилась к Марии:
