но не для того, чтобы совершить геройский поступок или гениальное открытие, а, напротив, руководствуясь мотивами, которые цивилизованный мир как минимум осудил бы. Таков был и секрет, о котором я упомянул, – влюбленность в брата или сестру или влечение к людям своего пола. Неудивительно, что у детей так много секретов – недостаток опыта делает их чрезмерно чувствительными ко всему неординарному, заставляя тщательно хранить свои маленькие тайны. С другой стороны, к концу долгой жизни запас секретов тает, поскольку то, что когда-то казалось ненормальным и постыдным, теперь гармонично вписывается в наше представление о сложности человеческой натуры. Таким образом, склонность людей выбалтывать чужие тайны объясняется не столько жестокостью, сколько умением увидеть (с позиции наблюдателя), что в том или ином факте на самом деле нет ничего скандального или необычного, а значит – нет и причин хранить его за семью печатями.

Как выяснилось, той ночью Изабель собиралась поделится со мной еще одним секретом. Оказывается, с тех самых пор, когда Лавиния и Кристофер перебрались в Лондон, то есть добрых четверть века, семья Роджерсов пользовалась услугами одного и того же дантиста с Бейкер-стрит. Доктор Росс, говорливый австралиец, обожал скачки, а его кабинет украшали кубки и фотографии похожей на лошадь жены. Он поставил двенадцатилетней Люси пластинки, корректирующие прикус, а у восемнадцатилетней Изабель удалил четыре зуба мудрости. Также он запломбировал канал мистеру Роджерсу и поставил несколько пломб на коренные зубы миссис Роджерс. Но было и еще кое-что, о чем не догадывался никто, кроме Изабель.

– Это звучит глупо, но он – один из тех мужчин, которые могли добиться от меня практически чего угодно, – рассказывала Изабель, сидя на диване. – Когда мне было двенадцать, знакомые мальчишки вечно ждали, что я сама проявлю инициативу, – чего я, конечно, не делала. Я не понимала, что интересного он во мне нашел, ведь я была ребенком, а он – таким старым. У меня и правда было что-то вроде эдипова комплекса. Мы виделись наедине только один раз, вечером, когда мать привезла меня, а сама куда-то ушла. Не помню, что он должен был делать с моими зубами, только в какой-то момент он погладил меня по спине (казалось бы, ничего особенного, просто успокаивающий жест врача), потом сказал что-то нейтральное, вроде: «У тебя отличные верхние резцы, дорогая», – и вдруг добавил, не меняя ни тона, ни кассеты в магнитофоне, где, как обычно, звучала музыка Верди: «Регистратор сейчас уйдет, и мы останемся вдвоем. Никто не узнает об этом, а если тебе что-то не понравится, только скажи, и я сразу остановлюсь». Я даже не поняла, о чем он толкует, но тут он начал меня целовать – очень нежно, почти профессионально. Так продолжалось несколько минут, а потом он оторвался от меня и сказал: «Теперь ты знаешь, как это делается», словно это была какая-нибудь лечебная процедура. Невероятно, но вообще-то мне понравилось, потому что, честно говоря, я была к нему неравнодушна.

– А что было дальше?

– Ну, меня возили к нему нечасто – может быть, дважды в год, и когда я появилась там в следующий раз, он вел себя как обычно. Не раскаивался; наоборот, полагал, что оказал мне услугу. Но к этому мы больше не возвращались, и даже начали говорить о других моих увлечениях.

Это была неплохая идея, так что мы с Изабель отказались от надежды все-таки заснуть и перешли к взаимному допросу, какими обычно увлекаются озабоченные старшеклассники.

– Нет, я не могу, – запротестовала она, когда пришла ее очередь.

– Но ты обещала.

– Я стесняюсь.

– Меня ты заставила рассказать все.

– Извини.

– Почему ты не можешь ответить тем же?

– Потому что, – она замолчала, словно дала исчерпывающее объяснение, а потом натянула простыню до подбородка. – Их было не так много, знаешь ли, – добавила она, пожевав край простыни.

– Не сомневаюсь.

– Я старомодна до безобразия.

– Ну и что?

– А может и нет. Может быть, их было слишком много, а я – настоящая шлюха. Ладно, я тебе все расскажу.

Изабель закрыла глаза и, насупившись от усердия, принялась считать. А через несколько секунд объявила торжественно, словно результаты голосования: «Ага, я обнималась и целовалась с семнадцатью мужчинами. А совсем все было только с девятью или десятью».

Я поинтересовался, каким образом Изабель могла «вроде бы» лишиться девственности в пятнадцать лет и окончательно расстаться с ней в шестнадцать.

– Потому что я была идиоткой, – объяснила она. – Случилось это, когда я участвовала в студенческой программе по обмену. Меня направили в одну семью из Дордони. Собственно, менялась я с дочерью того мужчины, в которого моя мать была влюблена в университете.

– Художника.

– Да, Жака. Впрочем, с живописью он уже завязал, поступил на работу в нефтяную компанию «Эльф» и стал там большой шишкой. Купил квартиру в Париже и амбар в Дордони, который переделал в летний домик. Он женился на дочери торговца живописью, очень богатой женщине, у которой не открывался один глаз. У них было двое детей, Бертран и Мари-Лаура…

– Что значит, у нее не открывался один глаз?

– Почему он не открывался, я не знаю. Мышцы не поднимали веко, или что-то в этом роде. В общем, его дочка была моей ровесницей, а Бертран – на год старше. Я участвовала в этой программе, чтобы подтянуть разговорный французский. Годом раньше Мари-Лаура провела лето с нашей семьей, в Корнуэлле. Она вечно была чем-то недовольна – например, говорила, что чеддер не идет ни в какое сравнение с камамбером, который покупает ей Maman. Мысль о том, чтобы провести в ее обществе еще одно лето, приводила меня в ужас, но потом я увидела ее брата и все переменилось.

– И какой же он был?

– Ему было шестнадцать, он ездил на мопеде и курил – вполне достаточно, чтобы влюбиться по уши. Я тогда то и дело краснела – кровь приливала к лицу от любого намека на что-то сексуальное, даже если речь шла о спаривании домашних животных. Однажды за ужином я в очередной раз заметила, что краснею, вышла на кухонное крыльцо и уселась на каменные ступеньки, чтобы послушать стрекот цикад. Бертран вышел за мной, и я попыталась было поговорить с ним, но разговоров-то он как раз и не любил. Какое-то время мы молчали, а потом он вдруг сказал: «Ты очень хорошенькая, когда краснеешь. Румянец подчеркивает высоту твоих скул». До этого дня никто не называл меня хорошенькой и не говорил, что румянец мне к лицу, так что в результате я сделалась просто пунцовой. В голове у меня все смешалось, я смутилась, не знала, куда смотреть, – тем более, что была в него влюблена, и вдобавок понимала, что выгляжу круглой дурой. В конце концов я просто разревелась.

– А как отреагировал он?

– Сначала никак. Помнится, пытался раскурить очередную сигарету, но дул ветер и спички гасли одна за другой. Потом сдался и начал целовать меня.

Я сглотнул.

– Ты засыпаешь? Тебе, должно быть, скучно? – спросила моя рассказчица.

– Господи, нет! Совсем наоборот.

– Не ври.

– Я не вру.

– Но ведь история совершенно банальная.

Изабель говорила чистую правду – ничего экстраординарного в ее истории не было, и все же она казалась захватывающей. У рассказов о физическом желании есть такая особенность: их слушают, затаив дыхание. Стоит начаться такому рассказу, как мы мигом превращаемся в пещерных людей, сидящих у костра, глодающих ребра мамонта и жаждущих получить ответ на вопрос, который в среде просвещенных литературных критиков считается столь вульгарным: «Что же было дальше?»

Рассказ Изабель, о котором идет речь, ничуть не менее увлекателен, чем повествование о том, как и почему встретились Троил и Крессида. Хотя в мире существует только пять сюжетов любовных историй, мы