сэндвича, в котором Люси досталась незавидная роль начинки.
Люси недоставало уверенности в своих умственных способностях. Порой она так боялась, что разговор выйдет за пределы ее понимания, что предпочитала свести его к банальностям, например, дискуссию о политике премьер-министра – к его манере причесываться, обсуждение недавно опубликованного романа – к вопросу о том, сочетается ли цвет суперобложки с цветом глаз автора.
Ее отношение к Изабель колебалось между восхищением и ревностью. Теперь в это верилось с трудом, но в детстве она была тощим и некрасивым ребенком, так что более популярная старшая сестра полностью затмевала ее. Она старалась во всем подражать Изабель и сохранила эту привычку даже в том возрасте, когда место мальчишек заняли мужчины. К несчастью для Изабель, Люси недостаточно было иметь такого же бойфренда, как у нее; зачастую она желала заполучить именно бойфренда сестры, и с двумя мужчинами начала встречаться едва ли не сразу после того, как Изабель ставила точку в их отношениях.
В тех случаях, когда Люси выбирала мужчину не потому, что он был как-то связан с Изабель, она выискивала тех, кто не мог причинить ей ничего, кроме горя. Ее мазохизм заходил значительно дальше эмоционального зуда, который обычно стоит за этим термином, и включал ожоги от сигарет, побои и неспособность выносить даже ту степень доброты, которой довольствуется скотина на ферме. Миссис Роджерс знала, кого за это надо винить.
– Не удивительно, что она стала такой, учитывая, как ты относилась к ней, когда она была ребенком, – твердила она Изабель.
Но кто бы ни был в этом виноват, в характере Люси явно просматривались черты параноика, и Изабель была не в силах помочь ей.
– Ты думаешь, что я не умею работать как следует, – фыркнула она на Изабель в ответ на фразу о том, что трудно сосредоточиться на занятиях, когда на улице такая теплая погода.
– Я этого не говорила, – ответила Изабель. – Я знаю, как усердно ты занимаешься.
– А вот отцу, насколько мне известно, ты сказала другое. Я разговаривала с ним вчера.
– Это ты о чем?
– Ты сказала ему, что я тревожусь из-за экзаменов.
– Так ведь это правда.
– Но ты могла бы и не докладывать ему об этом.
– Я ничего не докладывала. Он просто спросил, как ты.
– Ну ладно, я просто не хочу, чтобы он думал, будто я бездельничаю.
– Он и не думает, он знает, что ты много занимаешься… уж точно больше, чем Пол.
Пол, их младший брат, любимец матери, получал от нее вдвое больше внимания (во- первых, как мальчик, и во-вторых, как последний ребенок), зато Люси, Изабель и мистер Роджерс его не жаловали.
Сестры превратили его детство в пыточную камеру испанской инквизиции. Однажды они уговорили его съесть головастика, посулив, что после этого перестанут издеваться над ним и станут ему друзьями. Отчаяние заставило мальчика проглотить извивающуюся тварь, которую Изабель купила в зоомагазине, но вскоре он понял, что его обманули, и с того самого дня ему было наплевать, дружат с ним или нет. Он все больше увлекался силовыми видами спорта и становился все задиристее; например, считал, что нет лучшего способа провести субботний вечер, чем выпить полдюжины кружек пива, а потом ввязаться в драку, поводом для которой служит гладиаторский (или философский) вопрос: «У тебя проблемы, приятель?»
– Вот я и думаю, что у нас самая обычная средне-паршивая семья, в которой все идет наперекосяк, – вздохнула Изабель, как только за сестрой закрылась дверь. Им так и не удалось выяснить, кто и что сказал мистеру Роджерсу. – Теперь, когда я больше не живу дома, я стараюсь думать об этом как можно меньше, но, полагаю, невозможно напрочь забыть то, что тебе довелось пережить. Ты постоянно носишь все это в себе: проблема, с которой сталкивались твои родители, так или иначе становится твоей проблемой. Маме портила жизнь ее мать, а она испортила жизнь мне, понимаешь? Все как у Ларкина.[35] Впрочем, что толку оглашать день стонами? Извини, я никудышная хозяйка. Хочешь печенья?
Традиционное генеалогические древо, появившееся в феодальные века, предназначалась для того, чтобы фиксировать родословные, даты рождения и смерти. Но неужели и в наш, более психологический век его главной мишенью осталась фактография? Слушая, как Изабель дает характеристики членам своей семьи, я думал: нельзя ли создать иную структуру, которая прослеживала бы, как из поколения в поколение передаются не земли, титулы и собственность, а особенности душевного склада? Короче говоря, не нарисовать ли древо семейной паршивости а-ля Ларкин?
1 – Д.Р:? – Д.С:? Прадедушка из Польши
2 – Д.Р.:? – Д.С.:? Девушка из Йоркшира
3 – Бабушка Властная Ненадежная
4 – Дедушка Мачо/Нетерпимый
5 – Генри Говард Алкоголик Бабник Тиран
6 – Кристина Депрессивная Подавленная Истеричная
7 – тетя Клара Маниакальная/Независимая Холодная
8 – Лавиния Говард Склонна обвинять других Комплекс жертвы
9 – Кристофер Роджерс Чувствительный/Слабохарактерный
10 – Джейнис Конформистка/Страдает фобиями
11 – Безумный дядя Склонен к депрессиям Поэт
12 – Пол Агрессивный Избалованный матерью Нелюбимый отцом/сестрами
13 – Люси Страдает от «проблемы сэндвича» Мазохистка Не уверена в своем интеллекте
14 – Изабель «Мы можем заняться этим в другой раз. Ты уверен, что не хочешь что-нибудь съесть?»
Анализируя наследство, полученное от этой веселой компании, Изабель сомневалась – стоит ли ей воспринимать всё это сколько-нибудь серьезно? Когда слышишь о лишениях безработных, снижении уровня жизни и страданиях больных раком, собственные несчастья начинают казаться чем-то мещанским, неуместным – так что лучше уж вместо жалоб предложить гостю печенье (шоколадное или овсяное).
Поэтому, как только мы закончили работу над наброском древа семейной паршивости, Изабель переключилась на другую тему – о том, как глупо со стороны взрослых лелеять свои детские обиды.
– В конце концов, мои родители старались делать все для своих детей, и то же самое можно сказать о дедушках и бабушках. А раз так, то какой смысл убивать время, терзаясь по поводу того, что случилось с тобой в два года?
Однако несколько недель спустя Изабель вновь оказалась в родительском доме, где праздновали день рождения Люси, и ситуация несколько осложнилась.
– Надеюсь, я тебя не разбудила? – спросила она, позвонив мне на следующее утро.
– Нет, – ответил я. – Уже орудую утюгом.
– В субботу, в половине десятого утра?
– Я понимаю, звучит дико, но я просто не мог уснуть. Гладить я терпеть не могу, вот и решил поскорей с этим разделаться. Тут всего-то пять рубашек.
– Слушай, а я обожаю гладить. Если хочешь, могу помочь, но тогда с тебя приличный обед, идет?
– Договорились.
– Вот и отлично.
– Как прошел день рождения?
– Ужасно, – ответила Изабель, но тут же спохватилась, совсем как гость, который опасается, что его анекдот не понравится остальным, а потому начинает со слов: «Собственно, очень смешным его не назовешь». – Я просто разозлилась на мать, довольно глупо с моей стороны.
В конце вечера миссис Роджерс со смехом напомнила всем, как горевала Изабель много-много лет тому назад, когда мать выкинула вонючее старое одеяльце, под которым спал ее плюшевый медвежонок.
– Что же странного в том, что я горевала? – спросила Изабель.
– Ну конечно, ты вела себя нелепо. Несколько недель ходила с траурным видом. Я даже сейчас не знаю, простила ли ты меня.
