чего он там делает, Аурелио набрал полный рот рома и прыснул им на свое варево, отчего ром весьма эффектно вспыхнул. Потом индеец долго обдувал котел сигарным дымом, потрясающе ловко впихивал пестик в бутылку для коки и без устали по ней колотил.

Меня там не было, когда он вылил жидкость на камень и тот стал мягким, – об этом мне дома сообщил запыхавшийся генерал. «Господи, неужели опять работать?» – подумал я и оказался прав.

С горного склона мы прикатили здоровенные валуны и подняли нашим подъемником. Пришлось соорудить подъемный кран, чтобы поднимать их на стену, действовать обычным способом с земляной насыпи мы не могли – с одной стороны мешал крепостной ров, с другой – дома. Аурелио поливал камни жидкостью, мы лопатами их формовали, и потом они затвердевали от другой поливки. Индеец был так доволен, что даже я, хоть порвал жилы и стер к чертям все руки на этой работе, порадовался за него, глядя, как он вытанцовывает, воздев к небу руки. Обычно-то он само достоинство.

И что же мы получили в результате? Колоссальное оборонительное сооружение, возведенное по просьбе духа, для защиты от немыслимого вторжения, в наше время невозможного. Правда, имеются и положительные моменты: стена прикрывает от ветра с долины, и сорванное с веревок выстиранное белье больше не летает по плато; уменьшилась опасность лавин, поскольку с горного склона убрали все камни, а также очистили от них плато и андены, что способствует огородничеству; со стены хорошо смотрится заходящее солнце; в крепостном рву развелась недурная рыба и вполне съедобные водоплавающие; тракторы определенно доказали свою полезность; мы устроили грандиозный праздник, после которого Антуан и Франсуаза поздравили меня с сочинением двух новых благозвучных композиций, а городские власти наградили орденом «Высочайшего Подъема имени Устройства» за заслуги в области архитектуры и музыкального образования. Я напился, как сапожник, но хочется верить, моя благодарственная речь была именно такой остроумной и удачной, как мне припоминается. Эна и Лена всякий раз хихикают, когда я о ней заговариваю.

Когда Хосе укусила змея, на него посмотрела беременная женщина, и потому он умер. Франческа не виновата, что взглянула: она шла проверить плетеную ловушку – не попалось ли туда хоть сколько креветок – и знать не знала, что на большом подъемнике с плато поднимают Хосе. Никто Франческу и не обвинял, но сама она долгое время чувствовала себя очень виноватой.

Хосе ужасно не повезло, когда он махал ножом на банановой плантации. Обычно змеи стараются быть неприметными, и эта лежала себе, пока мачете не врезался ей в бок, и тогда она рефлекторно вонзила зубы в ногу Хосе, выпустив весь свой яд. Вообще-то змеи яд берегут, расходуют его очень экономно и впрыскивают в жертву ровно столько, чтобы ее парализовать и подготовиться к приему пищи. Когда они хотят просто отпугнуть животное, то выпускают яду совсем чуть-чуть – мол, в другой раз будь повнимательней. Стань змеи людьми, они бы оказались человечками такого сорта, что копят мелкие монеты и кладут их на банковский счет, шоколад едят только по воскресеньям после обеда, верят, что перспектива незамедлительного телесного наказания способна удержать преступников, скептически относятся к социальным службам и на Рождество дарят носовые платочки. Но змея Хосе от боли пришла в такую ярость, что в отместку выпустила ему в ногу весь запас смертоносной анестезии и в горьком озлоблении поползла умирать туда, где ее потом сожрали благодарные муравьи.

Хосе так сильно побледнел, что его честное смуглое лицо стало серым; он сел на траву, и его все сильнее колотила дрожь от ожидания традиционного в таких случаях лечения. Серхио и охотник Педро подбросили монетку, и Педро проиграл. Он хотел повторить жеребьевку, но Хосе сказал:

– Ладно, приятель, я тебя заранее прощаю. Давай с этим покончим.

Педро достал из чехла мачете и большим пальцем проверил, острый ли. На пальце появился тонкий порез – мачете был заточен хорошо. Педро был хоть и в летах, но очень высокий и гибкий, и вид сильного, облаченного в звериные шкуры и привычного к крови охотника придавал Хосе уверенности, что все будет сделано умело.

– Закрой глаза, дружище, – сказал Педро, и Хосе изо всех сил зажмурился, будто стараясь вогнать глаза в череп.

Одни говорят, что самая сильная боль – когда ломаются кости, другие – что при родах или если вдруг засбоит сердце. Хосе показалось, острый клинок мачете вонзился в него, как пуля или камень из пращи. Он дернулся, запрокинул голову, и взорвавшийся в ней пронзительный вопль, какой никогда прежде не срывался с его губ, затопил все тело. Пока Хосе был оглушен этой лавиной, отнявшей все мысли и чувства, Педро занес над головой мачете и вторым абсолютно выверенным ударом завершил ампутацию.

Хосе почувствовал, как в животе все тает, взглянул на свои руки, дрожащие, точно листья на ветру, постарался сдержать накатывающую дурноту, и его вырвало. Он раньше не знал, что можно не просто претерпевать боль, а целиком превратиться в нее.

Серхио быстро и туго перетянул обрубок жгутом, скрученным из рукава рубашки, а Педро помочился на дно котомки и надел ее на культю, чтобы не допустить заражения, – старое народное средство.

Хосе потерял сознание («Это от жары, а не от боли», – объяснял он потом); Педро взвалил его на плечи, будто подстреленного оленя, и побежал к подъемнику, а следом за ним, утирая взмокший лоб остатками рубашки, бежал Серхио, еще не пришедший в себя после операции. На вершине утеса Франческа нагнулась, любуясь видом, и неумышленно стала причиной смерти Хосе. Тот открыл глаза, увидел, что на него смотрит беременная женщина, и понял: все кончено.

В городе поднялась суета. Куда-то запропастился Аурелио; два его «я» соединились в одно, чтобы обсудить с богами исчезновение Федерико, а Дионисио Виво, о ком говорили, что он может управиться с чем угодно, лишь бы оно было эффектным, находился в Санта Мария Вирген, в постели с двумя сестричками, что ухаживали за его машиной.

Хосе отнесли в бордель: он пожелал умереть там, где познал величайшее на свете счастье. Хосе заметно опух, на лбу выступил крупный пот. Появилась Ремедиос и обратилась к Педро:

– Раз Аурелио нет, придется тебе заняться им, ты лучше других разбираешься в змеиных укусах.

Педро грустно покачал головой и заглянул в непроницаемые карие глаза Ремедиос:

– Мне известны тайные слова только для зверей. Вот если б Хосе был животным, тогда другое дело.

– Попробуй лошадиное словечко, – раздался прокуренный голос шлюхи Долорес. – Мужик – он что жеребец.

Педро опустился на колени и что-то пошептал на ухо Хосе, поднялся и сказал:

– Нет, духи покинули меня.

– Попробуй свинское словечко, – посоветовала Фульпенсия Астиз – предводительница фанатичных женщин, что возвели в культ беременность от Дионисио Виво. – Я слыхала, человеческое мясо по вкусу как свинина.

– Я однажды разговорился с одним мужиком из племени, которое съело первого епископа Ретреты, так он сказал, старики говорили, епископ по вкусу напоминал телятину, – возразил Мисаэль.

– Всем известно, что епископы на вкус разные. Все зависит от того, чем они питаются, – сказала Петиция Арагон, чьи глаза сегодня были темно-лиловыми.

– Хватит вам! – простонал Хосе. – Просто позовите отца Гарсиа. Я так и так умру, потому что видел, как Франческа на меня смотрит.

С улицы донеслись покаянные стенания – за дверью вопила Франческа, не пожелавшая войти, чтобы не отягощать страдания больного взглядами беременной.

В полной боевой готовности спешно прибыл отец i Гарсиа со святой водой, ромом вместо вина для причастия и кулебяками вместо облаток. Пришел липовый священник дон Сальвадор с новым двуязычным изданием Катулла, которое ему отыскал Дионисио, когда ездил в столицу повидаться с редактором «Прессы».

– Выйдите все, – приказал отец Гарсиа. – Я буду его исповедовать.

– Я исповедуюсь при всех, – сказал Хосе, – я своих грехов не стыжусь.

– Но если тебе за них не стыдно, Господь не простит тебя, и ты отправишься в ад, – возразил отец Гарсиа.

– Плохо же ты о нем думаешь, – ответил Хосе. – Прежде чем согрешить, я всегда вставал на колени и спрашивал Господа, не возражает ли он, но Бог ни разу меня не остановил.