операционную для лапароскопии, а сам облачился в хирургический халат и с помощью бунзеновской горелки, треноги и огнеупорной колбы сварил бодрящего кофе. Он задумчиво выпил обжигающий напиток маленькими глотками, размышляя, что обнаружится у кардинала в животе, и отправился глянуть, насколько подтвердятся его опасения.

Во все времена и во всех странах главная приманка религии – позволение творить зло; это вполне подтверждается: как только вера теряет агрессивность, число ее сторонников сразу уменьшается. Человека, осмысленно творящего зло именем Господа и по Его велению, тотчас оправдывают, и чем крупнее злодеяние, тем большим праведником он себя ощущает. В святых книгах всего света найдутся прецеденты и даже предписания, которые порадуют сердце дьявола, а в путанице противоречий, что отыщутся всегда, любые спорщики добудут масла, чтобы подлить в огонь противостояния. К сожалению, самая справедливая пословица: «Зло рядится в одежды добра».

Сердце монсеньора Рехина Анкиляра кипело праведным гневом, а мысли были ясны; он ни секунды не сомневался: через него говорит и действует Господь. К тому же прежние успехи так подкрепили его самонадеянность, что она выходила за рамки разумной уверенности в себе, и монсеньор считал свои отношения с Богом столь близкими, что даже не испытывал потребности в молитве перед составлением плана действий. Казалось, сам Создатель прочно унасестился у него на плече и нашептывает указания, которые вытесняют из головы все мысли и изгоняют из сердца умеренную скромность, сострадание и сомнение.

В детстве Рехин Анкиляр был не по годам развит, педантичен, неохотно делился сластями, не любил одалживать рогатку и не спешил вступать в драку – скорее из трусости, чем по принципиальным соображениям; в школе он избежал мощных тумаков священников, но стал жертвой однокашников. Их любимым развлечением было раскружить Рехина за ноги, чтобы из его слабого носа потекла кровь, все вокруг забрызгивая темно-красными каплями. Он даже сумел добиться сомнительной популярности, малодушно вызываясь на это испытание. Подобно всем жертвам, он отыгрывался на тех, кто слабее, – обрывал крылышки и лапки бабочкам, а однажды сбросил с балкона свою кошку. Сердце глухо колотилось от виноватого возбуждения, и он разрывался меж облегчением и разочарованием, когда кошка спокойно приземлилась на лапы и не спеша скрылась в кустарнике. Один раз он прибил гвоздем к доске ящерицу и стал выжигать ее лупой, глядя, как существо корчится и извивается под яркой точкой тропического солнца. Зеленая шкурка пожелтела и задымилась. Зажав нос от вони горелого мяса, он широко раскрытыми глазами зачарованно следил, как мучается существо. Но Анкиляра охватил ужас, когда оно раскрыло рот и пронзительно закричало. Он всегда думал, что ящерицы звуков не издают, и этот крик боли мгновенно открыл: создание все чувствует, а сам он жесток. Он выпустил ее в парагуатановую рощу,[70] упал на колени и стал молиться, но выпрашивал не выздоровления ящерице, а прощения себе. Однако потом школьный священник ему сказал, что у животных нет души, и никто из встреченных собак или птичек не избежал Анкиляровой рогатки. Став священником, он находил такое же удовольствие в унижении тех, кто в тишине исповедальни сносил его колкости и ядовитые упреки; он прославился суровыми епитимьями и приобрел популярность у озлобленных раздражительных дамочек, вступавших в критический возраст и превращавшихся в духовных мазохисток.

Монсеньор Рехин Анкиляр серьезно изучил труды святого Фомы Аквинского, уделяя особое внимание тем разделам, которые сегодня благоразумно опущены во всех антологиях: там, в частности, приводились доводы в пользу искоренения ереси и истребления еретиков. Он понял, что сожжение еретика – акт милосердия, поскольку жертва таким образом избавлялась от адского пламени в загробном мире, и стал одним из немногих католических историков, кто равно не приукрашивает деятельность инквизиторов- доминиканцев и не испытывает запоздалого стыда цивилизованного человека за их деяния. Возможно, поэтому новый крестовый поход с умопомрачительной точностью повторил зверства альбигойских войн, уничтоживших веру катаров[71] и культуру трубадуров в Западной Франции; возможно, это случайное совпадение, но он вновь собрал разрушительную дикость многовековой борьбы между католиками-консерваторами и светскими либералами. Монсеньор Анкиляр вернул Произвол.

Наверное, самое удивительное в новом альбигойском походе – почему он не случился раньше, ведь уже сто раз мог произойти. Страну раздирали на части адепты Сантандера,[72] Сан-Мартина,[73] Боливара, Маркса, председателя Мао, Троцкого, Мариатеги, римско-католической церкви, якобы-гринго и тех, кто тосковал по временам иберов,[74] но все они, такие разные, всем сердцем разделяли Пять Великих Национальных Заблуждений. Заблуждение первое: все проблемы возможно решить. Заблуждение второе: проблемы способна решить только сильная власть в центре. Третье: сильный центр должен отражать мои личные взгляды. Четвертое: необходимо отважное хирургическое вмешательство, и пятое: Отважным Хирургам и их закадычным дружкам следует вооружиться для ампутации скальпелями размером с мачете и бензопилами, предназначенными для валки секвой.

Национальную мифологию пронизывала мысль: великие исторические столкновения – всего лишь противостояние добра и зла. Например, левые сурово критиковали конкистадоров и превозносили инков, а правые ни секунды не сомневались, что испанские завоеватели несли варварам цивилизацию. Любому же образованному стороннему наблюдателю очевидно: и те и другие – не что иное, как циничные приспособленцы (вывод весьма справедливый и для всех других конфликтов).

За две недели монсеньор Рехин Анкиляр с проповедниками набрали большой отряд беспринципных соглашателей, называвших себя «крестоносцы», и разместили его среди старинных развалин недоношенного парка Инкарама. Крестоносцы вытеснили многочисленных бездомных бродяг, изгнали колонии диких животных и обеспокоили изможденных больных кокаиновых беженцев, что ночевали среди ползучих растений и готовили пищу на кострах, раскалывавших древние камни.

Парк с недостроенными копиями величайших мировых памятников теперь оглашался хриплым хохотом и церковными песнопениями. Запах жареного мяса мешался с ароматом ладана и критского ясеня, а размеренную поступь сандалий заглушал грузный топот крестоносцев, которых бывшие капралы приучали к подобию дисциплины и сплоченности. Крестоносцев пока еще называли «охрана», а не «войска». Столичные шлюхи прибывали целыми грузовиками, чтобы по-своему воспользоваться скопищем отвязных мужиков, и по ночам лагерь будоражили стоны купленного исступленного восторга, пронзительные крики притворного оргазма, денежные споры, глухие удары и приглушенные ругательства драчливых клиентов.

Поначалу церковники, потрясенные кощунственным вторжением корыстной похоти, изгоняли шлюх, громогласно призывая на их головы праведную кару, но смекалистые дамочки находили лазейки и вновь спокойно появлялись в лагере. Если их ловили, они надевали очаровательные улыбочки: «Я тут братца своего ищу», – или: «Вам мой жених не встречался?» Некоторые даже накручивали из рубашек подобие чепца, чтобы в темноте сойти за монахинь, так что настоящие монахини, напуганные постоянными предложениями «шлифануть французика», «волшебно массажнуть мексикашку на 180 сантиметров» и «умертвить плоть по-боливийски», вскоре были вынуждены покинуть лагерь. Сначала возмущенные монахини умоляли монсеньора Анкиляра утихомирить охранников, которые внезапно хватали сзади за титьки и, обдав парами винного перегара, предлагали «разок за так» или «за перламутровые бусики». Но самозваный «легат» не питал уважения к женщинам любого сорта и в ответ читал нотации – любимая из них: «Служа Господу, можно и пострадать». Он вздохнул с облегчением, когда монахини отбыли из лагеря, и высокомерно терпел присутствие шлюх на том основании, что нравственные изъяны его людей не могут служить препятствием высшей цели – защите священников, когда те заняты богоугодным делом спасения несведущих и заблудших. Застав кого-нибудь с шлюхой, Анкиляр пренебрежительно морщился, увещевал покаяться на исповеди и подумать о душе. Пока крестовый поход двигался по стране, сопровождавшие его чумазые шлюхи примелькались, и даже священники перестали их замечать.

Как-то вечером в конце второй недели, когда проповедников и их защитников набралось достаточно, монсеньор Анкиляр отправил посыльных объявить, чтобы все собрались на площадке перед копией Вавилонской башни.

Монсеньор взобрался на второй ярус башни и удовлетворенным взглядом окинул свое воинство. При виде запрокинутых лиц в мерцающих красных отсветах ярких факелов он проникся гордостью и смирением предводителя. Сидя в своем убежище, в копии темного и мрачного Эскориала,