Кардинал упал в сильные, ждущие руки Палача. Рыдая от облегчения, он радостно ощутил на горле прикосновение длинного серебряного клинка.

В комнату вошел Кристобаль, волоча за собой игрушку – потрепанную собачку на колесиках, которая играла на ксилофоне. Мальчик бросил веревку, склонился над лежащим кардиналом и сказал ему в самое ухо:

– Ав!

Кардинал Гусман пошевелился, жалобно застонал и попытался встать. Нить клейкой слюны будто приковала его к полу, он все отирал ее рукавом сутаны.

– Ты заболел, – деловито сказал Кристобаль. – Маму позвать?

Кардинал взглянул на маленького сына: на простодушном личике Кристобаля нарисовалась тревога.

– Ты почему кричал? – прибавил он.

– Мне приснился страшный сон, Кристобаль, – ответил кардинал, садясь и вытирая глаза. – Такого ужаса я еще не видел.

– Но ты же не спал, ты ведь не в кровати. Ау меня самый страшный сон – будто мама оставила меня на базаре, и я потерялся.

– Бедняжка. – Его преосвященство погладил мальчика по тугим кудряшкам. – У меня был сон наяву, потому что я не совсем здоров.

– Ты поэтому тут все разбросал, папа? – Мальчик обвел рукой сломанную мебель, разбросанные пачки бумаг, валявшийся проигрыватель с откинутой крышкой.

– Обещай, что не скажешь маме. Мне попадет, если она увидит, какой тут беспорядок. Почему ты назвал меня папой?

Кристобаль улыбнулся, явно гордясь собственной смышленостью:

– Потому что мне можно звать тебя «отче», а это то же самое, что «папа», разве нет?

Кардинал ощутил во рту едкий привкус желчи и машинально открыл окно. Глубоко вдохнул, но тут же, тряся головой, отпрянул, окутанный ядовитым зловонием с реки.

– Мне мама сказала, две страны воевали из-за футбольного матча, – сообщил Кристобаль, выискивая из дневных событий то, что могло бы поддержать беседу и оттянуть момент, когда погонят в постель.

– Войны всегда начинаются из-за глупостей, – ответил отец. – Хочешь посидеть у меня на коленях?

– А от тебя пахнет тошнотой, – сморщив нос, пожаловался мальчик. – Я посижу у тебя, если дашь поиграть крестом. Он такой здоровский, блестящий и тяжеленький, лучше деревянного, а футбол – это не глупость.

– Глупость, – сказал кардинал, снимая с шеи распятие.

– Нет, не глупость, – убежденно возразил Кристобаль; он уселся на отцовские колени и пошарил пальцем в носу – нет ли там какой козявки, пропущенной в прошлые раскопки.

Его преосвященство посмотрел на Кристобаля, который с неодобрением изучал жалкую добычу на кончике пальца. Сердце кардинала затопила нежность.

Мальчик, подпрыгивая у отца на коленях, обхватил его за шею и мокро поцеловал в щеку.

– Я тебя люблю, – сказал он. – Но если твой животик еще вырастет, я не помещусь на коленях, да? Мама говорит, у тебя там внутри что-то растет. А когда я тебя Целую, ты колешься.

Его преосвященство улыбнулся:

– Этим расплачиваешься за то, что становишься мужчиной.

– Тем, что толстеешь?

– Нет, глупый, тем, что колешься. Я не толстею, это болезнь.

– Ты умрешь?

Прямой вопрос на мгновенье ошеломил священника, а потом пришла мысль, что это вполне вероятно. Кристобаль наблюдал за отцом:

– Тебе нельзя умирать.

Кардинал Гусман покачал головой, будто сожалея о чем-то, и так крепко прижал к себе Кристобаля, что мальчик сморщился.

Священник почувствовал, что сын вырывается, и увидел, что вместо драгоценного плода запретной любви у него на коленях крутится Непотребный Ишак с заросшими жесткой шерстью ушами, огромным, упрямым членом и отвратительным слюнявым языком. Ишак злобно покосился на кардинала и, превосходно подражая тоненькому голосу Кристобаля, насмешливо сказал:

– Поцелуй меня еще, папа.

Вне себя от ужаса, кардинал вскочил, и тварь свалилась на пол. Преодолевая отвращение, его преосвященство собрал все мужество и решимость, крепко схватил чудище и, невзирая на вопли, вышвырнул его в окно. Ожгло руку, Гусман взглянул – кардинальского перстня не было, он сорвался и улетел вместе с бесом.

Кристобалю показалось, что он кувыркается в воздухе целую вечность непонимания. От удара о мутные воды перехватило дыхание, он судорожно вдохнул, но грудь наполнилась не воздухом, а противной вязкой гнилью, жирной от разложения пропавших беспризорников. Кристобаль очень медленно опускался на дно, изумленный и убаюканный задумчивостью надвигавшейся смерти; он чуть взмахнул руками, и они закачались, как ласкавшие их водоросли, что вечно тянулись к свету; затем его подхватило и понесло в бесконечное путешествие к безымянному морю, а он по-прежнему сжимал в руке серебряное распятие и свой любимый кардинальский перстень.

Кардинал Гусман отвернулся от окна, разглядывая руку без перстня, и увидел Непотребного Ишака – тот смеялся, развалясь в кресле. Священник бросился к окну, пронзительно крича: «Кристобаль! Кристобаль!» – схватился за голову и простонал, будто все горе мира обрушилось на него. Он хотел прыгнуть вслед за сыном и попытаться его спасти, но благоразумие взяло верх, к тому же вдруг возникла мысль: откуда он знает, что на самом деле произошло? Может, он и вправду только что вышвырнул беса, и тот просто снова появился? А может, бес с самого начала притворялся Кристобалем? По каменным равнодушным коридорам дворца кардинал пошел искать сына.

Он вошел в детскую и увидел, что кровать пуста. На полу в беспорядке разбросаны забавные разноцветные игрушки, на стене – изображение Господа нашего с кровоточащей раной боролось за внимание с портретами знаменитых футболистов, которые Консепсион старательно вырезала из журналов. Ускоряя шаг, кардинал обошел весь дворец и осмотрел все укромные уголки и любимые закутки мальчика, где всегда его находил, когда они играли в прятки. Он вышел во двор, где Кристобаль любил наблюдать за колибри и, подражая им, быстро размахивал ручками, бегал и кричал: «Смотрите, смотрите на меня!»

В сердце кардинала росла чудовищная уверенность; он бегом вернулся в кабинет, подставил стул к окну и выглянул. В реке он не увидел ничего, кроме изломанного отражения краснеющей луны и газовых фонарей. Кардинал слез со стула, вытер вспотевший лоб и увидел игрушечную собачку, с которой сын вошел в комнату.

Оглушенный, разрываясь от ненависти и презрения к себе, пожираемый совестью, кардинал бросился к Консепсион. Он распахнул дверь и упал перед ней на колени. Консепсион укладывала платье в шкаф и застыла, напуганная этой мукой и раскаянием. Слезы одна за другой катились по щекам кардинала, голос прерывался, он поднял трясущуюся руку и с мольбой взглянул на Консепсион.

– Господи, яви свою милость, – выговорил он. – Кажется, я убил Кристобаля.

Страшная боль, перекручивая внутренности, пронзила его, он резко втянул воздух, повалился ничком и замер.

Его превосходительство проглядел донесения из посольства и понял, что совершенно не тоскует по родине. На генерала Хернандо Монтес Соса было совершено покушение – это держалось в секрете, пока различные ветви служб внутренней безопасности решали, кто его организовал. Государственная служба