мог слушать, потому что под столом Крикуны кусали друг друга за шеи. Непотребный Ишак все обматывал шею монсеньора ослиным членом, а Разрушители с воплями колотили по стенам дубинками, вырезанными из человеческих конечностей, и стены издевательски гудели гонгом. Сутяги спорили так горячо и громко, что кардинал почти не разбирал слов монсеньора, возмущавшегося дурным обращением с проповедниками. Пылающие писали в воздухе огненными буквами названия всех грехов кардинала, а Швырялы как-то умудрялись зацапать его мысли, раньше чем он подумал, и у него выходило только невнятное бормотание. Любая мысль, проскочившая их злобную проверку и казавшаяся кардиналу хорошей и верной, опровергалась Обманщиками. Они сидели перед ним рядком на столе, болтая тощими ножками, – казалось, те сейчас оторвутся от толстых животов с огромными спиралями пупков, – и как-то ухитрялись с безупречной логикой доказать, что Бог – зло, воровать – хорошо, а преисподняя – это эдемский сад. Его преосвященство громко возражал, его звенящий голос разносился по дворцу, а потом, закрыв лицо руками, он выл от муки и пинками опрокидывал стулья, чтобы не слышать бесов, но Обвинители в голове кричали еще громче, насмехаясь над его отцовством, попустительством и ложным человеколюбием.

Кардинал находил покой в объятиях Консепсион и подле Кристобаля. Видимо, бесы не могли проникнуть сквозь оплоты человеческой любви, и оттого по утрам он подольше оставался в постели с Консепсион. Он так поздно укладывал Кристобаля, что у мальчика от усталости слипались глаза, и он мгновенно засыпал у отца на руках, когда тот уже за полночь относил его в кровать.

Его преосвященство обнаружил еще, что бесы не переносят красоту. Он мог заставить их облачком едкого дыма вылететь из комнаты, как только ставил на проигрыватель пластинку с «Героической симфонией», но они, возвращались, едва стихали последние такты финала престо. Кардинал ежедневно снова и снова проигрывал пластинку и уже наизусть знал каждый фрагмент.

Однажды, когда симфония закончилась, он, очнувшись от дремы, увидел, что перед ним сидят Обманщики, терпеливо дожидающиеся его пробуждения.

– Знаешь, она права, – сказал один, с червивым глазом. – Это как в постели.

– Первоначально симфония называлась «Эротическая», – сообщил другой, чей извилистый язык все время свешивался и беззаботно болтался в морщинистых складках между ног.

– В ней изображен половой акт, – заявил третий, всегда напускавший на себя профессорский вид, и длинным костлявым пальцем выковырнул собственный глаз, поднял его над головой и посмотрел, что творится сзади. – Потому-то мы ее и не выносим.

Его преосвященство вскочил и снова опустил иглу проигрывателя на пластинку. При первых аккордах бесы затараторили, прикрыли уши и с визгом унеслись сквозь стены, сердито прячась в дальних уголках дворца.

Его преосвященство устроился послушать симфонию, но стал добычей собственной внушаемости. Он нахмурился, постигая, как нецеломудренна эта музыка. В испуге позвонил дворцовому библиотекарю и попросил принести партитуру, если удастся отыскать ее на полках давно заброшенного музыкального отдела.

Запыхавшийся от подъема по лестнице библиотекарь доставил пожелтевшее, в пятнах издание Генри Литолффа, за долгие годы никем ни разу не открытое. Его преосвященство сел и пролистал партитуру. Поначалу он просто изумился, что кто-то вообще может писать симфонии. Там столько всего, композитору, наверное, нужно услышать каждый фрагмент в воображении, приладить его там и тут, чтобы воздействовать на мысли и чувства, совладать со звучанием, держа в голове предел диапазона разных инструментов. Симфония – потрясающее достижение, одно это убеждает, что в голове человека эхом звучал Глас Божий.

Кардинал вернул пластинку к началу и попробовал следить за музыкой по партитуре. Оказалось, это непросто, хотя в детстве он немного учился играть на пианино; на третьей странице кардинал сбился. Он вздохнул и вдруг заметил две части в басовом ключе, помеченные – «fagotti». He «гомосексуалист» ли это на американском жаргоне? Но не мог же Бетховен писать музыку для гомосексуалистов? Кардинал снова позвонил в библиотеку и выяснил, что «fagotti» – это фаготы. Он снова поставил пластинку с начала и следовал за музыкой, водя пальцем по партитуре.

Так. Начальное «форте» очень походит на внезапное возбуждение, какое испытываешь, заметив красивую чувственную женщину; потом «пиано» – как романтическая грусть: думаешь о незнакомке и представляешь, что сказал бы, если б только удалось подстроить нечаянную встречу. Яростные тройные аккорды, совсем как движения бедер – неужто ее уже совратили? – и быстрое скольжение скрипок – ну точно как дразнящие, легкие прикосновения тонких пальчиков, щекочущих тебя в промежности. И снова яростные аккорды – движения бедер, а может, это тесные объятия, когда с благодарным облегчением понимаешь, как вас влечет друг к другу.

Кардинал взмок. Горестный гобой в начале второй части несомненно изображает расслабленность и угнетенность после соития: ты разочарован оттого, что мир, вопреки ожиданиям, не перевернулся. На такте, помеченном «мажор», возникает живость – ага, силы возвращаются. Звучные аккорды – ты возбужден и вновь готов войти в нее… нет, эрекция исчезла, наверное, ты поторопился… теряешь уверенность – часть, помеченная «минор». Но вот музыка опять оживляется… от скрипок мурашки бегут по ногам… женщина сладострастно тебе. улыбается и мучительно дразнит изысканной любовной игрой… и вот она уже под тобой, гладит мошонку, и ты внезапно кончаешь… Вновь «пиано» – члену так остро после оргазма, ты недвижим в ее объятиях и боишься ее покинуть… «Ах!» – резкое «сфорцандо» – задохнувшись, ты вышел из нее, – и затем безмолвное изнеможение в сладком забытьи сна.

Кардинал поднялся перевернуть пластинку и запутался в собственных ногах; в голове кружил вихрь мыслей, поднятый непристойностью симфонии. Трясущимися руками кардинал поставил иголку на начало скерцо третьей части и снова сел. Он больше не следил за музыкой по партитуре, поскольку заранее знал, что будет. Радостное пробуждение утром в постели с новой женщиной, и вот крещендо – момент, когда тепло ее тела вновь наделяет тебя требовательной эрекцией. Ты затеваешь с ней шутливую возню, мягко бьешь подушкой по голове, прижимаешь к матрасу, покрываешь поцелуями ее лицо, шею и прижимаешься к мягкому холмику на лобке… Щекочешь и покусываешь… Безмолвная похотливая ласка… Тонкие пальцы путешествуют по твоему телу.

Начинается четвертая часть, струны звучат «пиццикато» – какое-то озорство, что она затеяла? Звучание вдруг нарастает: это она изогнулась и восхитительно пленила член, теперь он в ней, они слились, дыхание прерывисто, движения все быстрее… сильная доля в каждом такте – к ней… и пауза, к ней… и подождать… Как узнаваемо, кардинал так делал, чтобы не достичь пика раньше времени. Победно звучат духовые инструменты – готов извергнуться! – и стихают. Что случилось? Рано кончил? Нет, едва сумел сдержаться, ведь она еще не готова. Снова легкими толчками погружается в нее. О господи, там внутри головку будто покусывают! Крещендо – спад, крещендо – спад… он больше не может сдерживаться! Кардинал съехал на край стула, переживая эту драму; начинается «престо», и мощь страстных толчков подбрасывает ее, она вцепляется в подушку… он входит так глубоко, что, кажется, весь исчезает в ней… кровать скользит по паркету… они содрогаются от рыданий и оглушительного счастья… Симфония окончена.

Его преосвященство вскочил и потряс в воздухе кулаками, как почитатель матадора, только что видевший победу своего любимца над великолепным быком. Затем, безвольно уронив руки, опустился на стул. Дотянулся до пластинки, снял ее с проигрывателя и, поворачивая к свету, смотрел на играющие блики.

– Красиво, но порочно, – произнес кардинал и прошел в комнату секретаря.

– Отправьте письмо министру внутренних дел. Напишите, что в интересах сохранения общественной нравственности Третью симфонию Бетховена необходимо запретить.

Изумленный секретарь растерянно улыбнулся:

– Вы не шутите, ваше преосвященство? Кардинал нетерпеливо ожег его властным взглядом.

Секретарь написал письмо, но, истово помолившись, не смог заставить себя отправить; он решил избавить своего господина от публичного осмеяния даже ценой потери места.

Его преосвященство прошел в кухню и уставился на Консепсион.

– Отродье сатаны, ты зачем дала мне эту пластинку? – строго спросил он. – Хотела окончательно меня погубить? Ты что думаешь, меня так легко одурачить?

Консепсион понимала, что его безумие уже неуправляемо, и мягко улыбнулась: