– Придется заарканить, – сказал Серхио.

Лассо теперь делают в основном из синей нейлоновой веревки, и в результате этого новшества ловить лошадей стало труднее. Веревка все время ужасно запутывается и перекручивается, свернуть ее в нормальные петли почти невозможно, и, кроме того, она сильно обжигает ладони, если лошадь вдруг надумала рвануть. Но Серхио пользовался старинным арканом из воловьей кожи, который отлично складывался в ровные петли. С арканом в руках он небрежно двинулся к непокорной лошади и в нескольких шагах остановился. Конь увидел лассо и отпрянул, но Серхио нарочно прошел мимо, делая вид, что хочет заарканить другую лошадь. В последний момент он резко обернулся и ловко набросил лассо на шею изумленного жеребца.

– Не очень-то он сообразительный, верно? – заметил Дионисио. – Каждый раз на это попадается.

– Некоторые считают, что у лошадей нет памяти, – ответил Серхио, – но я думаю, ему просто нравится, чтоб его ловили. Нужно сопротивляться, это дело чести, совсем как у женщин, да, приятель? Хотя тебе ни одна не откажет, – Серхио прищелкнул языком и похотливо ухмыльнулся.

Теперь конь стоял не шевелясь, пока Дионисио набрасывал ему на спину кожаную попону, надевал седло и затягивал шлейку на груди. А когда стал надевать уздечку, жеребец нарочно всей тяжестью наступил ему на ногу.

– А-а-а! – заорал Дионисио, толкая жеребца в плечо. – Hijo de puta!

Серхио, скрестив на груди руки, прислонился к жердям ограды и рассмеялся:

– Получается, это не у лошадей памяти нет. Он каждый раз тебя так подлавливает.

– Черт бы его побрал с такими шуточками! – пожаловался Дионисио, разглядывая уже опухшие пальцы на ноге. – Когда я первый раз на него сел, он как неживой был, а теперь – смотри, ловкач какой!

Он взобрался на жеребца и, мотнув головой, отбросил с лица длинные волосы. Серхио улыбался и думал, что Дионисио выглядит в точности как индеец из старого вестерна: длиннополая рубаха навыпуск, за поясом большой пистолет. Но это одеяние не шло ни в какое сравнение с убранством лошади: та по- прежнему носила украшенную серебряными заклепками и изумрудами сбрую от бывшего хозяина – кокаинового царька Пабло Экобандодо. В солнечный день седло сверкало и вспыхивало, заметное издалека; кстати, еще одна причина, почему к Дионисио относились с некоторым суеверным трепетом даже те, кто хорошо его знал.

Ягуары шли позади, лапой цапая лошадиный хвост и увертываясь от копыт. Дионисио заехал ко всем своим женщинам, и в конце – к Летиции Арагон. Она купала первенца и с улыбкой подставила лицо, чтобы Дионисио, перегнувшись в седле, наградил ее поцелуем в щеку. Затем протянула для поцелуя дочку, и Дионисио потрепал малышку по щеке и немного покачал на руках. Девочку звали Аника Первая: у Дионисио было тридцать два ребенка, их обозначали номерами в порядке появления на свет. Мальчиков называли Дионисито, у них на шее были наследственный шрам от ножа и рубец от веревки. Девочек – их было восемнадцать, – всех, согласно желанию отца, назвали Аника. И у мальчиков, и у девочек были пронзительно голубые глаза Дионисио, такие же, как у его предка – графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуры – и отца – генерала Хернандо Монтес Coca.

Пешком Дионисио передвигался быстрее: он овладел индейским искусством быстро покрывать громадные расстояния по бездорожью. Аурелио и Педро тоже так умели, и тот, кто с ними путешествовал, с ужасным огорчением понимал, что безнадежно отстает, хотя они вроде не спеша прогуливаются. Аурелио, разумеется, еще мог находиться в двух местах одновременно и умел превращаться в орла и улетать, бросив свое недвижимое тело с мертвыми глазами, а Дионисио тоже казался вездесущим благодаря скорости передвижения. Но сегодня ему почему-то захотелось не спеша проехать верхом. Иногда приятно стать обычным человеком.

До Санта Мария Вирген он добирался три дня. По вечерам разводил костер, ожидая, пока ягуары принесут вискачи или морскую свинку, жарил мясо на огне, а потом бросал камешки по склону, чтобы посмотреть, как кошки несутся за ними и устраивают кошачий футбол. Когда становилось прохладно, он уходил к бивуаку на скалах и доставал гитару. Сначала в память о Рамоне и Анике он играл свой «Реквием Ангелико», и временами горное эхо уносило таинственную мелодию в отдаленные Деревушки, где разговоры смолкали, а люди крестились, веря, что слышат песню Бога, особой милостью принесенную на волнах небесного эфира. Потом ночь наполнялась звуками рыданий: старушки вспоминали своих мертворожденных детей, а супружеские пары, годами не касавшиеся друг друга, обнимались, чтобы утешиться пред ликом Красоты.

Потом Дионисио импровизировал свои знаменитые музыкальные палиндромы, одинаково звучавшие от начала к концу и от конца к началу. Он начал сочинять их просто для развлечения ума, но понял, что они обладают завораживающим очарованием, когда в головах слушателей неотвязным эхом билась мысль: это уже было с ними в прошлой жизни. Людей заполняла необъяснимая тревога, исчезавшая только после объяснений Дионисио. Он чувствовал, что музыкальными палиндромами выражает все беспокойство своего поколения, и, кроме того, неплохо на них заработал. Мексиканец-музыковед, живший с Эной и Леной, увлеченно их аранжировал и переправлял в Мехико своему агенту, который распространял их по всему свету.

Холодало, и пальцы уже не слушались, тогда Дионисио закутывался в одеяло и вспоминал прошлое, пока не засыпал. Во сне воспоминания продолжались: он снова был в Ипасуэно, пил вино с Рамоном и любил Анику. Каким-то образом он находился сразу и в прошлом, и в настоящем; Аника поддразнивала его, мол, у него теперь так много женщин, а он отвечал: «Зубастик, им всем не заменить тебя одну», – и она смеялась: «Но я-то по-прежнему здесь», – и он терялся, не зная, что сказать. Однажды она явилась ему в кошмаре мертвая: глаза без век, безгубый рот и кровоточащие дыры вместо отрубленных ушей и носа; Дионисио проснулся, задыхаясь от ужаса. Во сне она печально протягивала ему их первенца, умершего у нее во чреве. Снова и снова он переживал то безумие, ту ярость, что немного стихли, когда на площади в «квартале Заправилы» он убил Пабло Экобандодо.

Утром он просыпался от тяжести красавцев-ягуаров, ищущих тепла; от них сладко пахло сеном и клубникой, и Дионисио с трудом спихивал с себя зверюг. Он завтракал ломтем хлеба и разглядывал клубившийся над долиной туман. Иногда взбирался по склону к облаку, и солнце светило точно в спину, отбрасывая на тучу его тень и венчая небесным нимбом, как у святого. Темная тень, обведенная радужным сиянием, повторяла его движения, и Дионисио начинал понимать, какая наступит жизнь, когда он поселится в мире Аники.

Опасаясь расселин и жалея коня, он обычно ехал ниже снегов. Следил, чтоб не накрыло снежной лавиной и не напала горная болезнь, временами щурился на солнце, надеясь разглядеть кондоров, что парили в теплых потоках, непрестанно выискивая, нет ли где больной овцы или неприглядной падали. Замечая орла, Дионисио махал ему, полагая, что это может быть Аурелио, а спустившись ниже, где начинались заросли кустарника, приветствовал попугая с ястребиной головой, на случай если тот – душа Лазаро.

В полдень Дионисио и ягуары, покрытые белой дорожной пылью, наконец добрались до Санта Мария Вирген. «Привет», – крикнул он старику со старухой и небрежно махнул рукой; у крестьян этот жест означает: все в порядке на белом свете, беспокоиться не о чем. Старики помахали в ответ, ощерившись беззубыми ртами, и Дионисио проехал к домику девушек, что ухаживали за его машиной.

Он привязал коня у крыльца; довольный жеребец ухватил свисавшую с крыши солому, а Дионисио, пригнувшись, вошел в дом. На мгновенье ослепнув со света, окликнул:

– Инес? Агапита?

Из кухни раздался голос:

– Это ты?

– Разумеется, я, кто же еще?

– Зависит от того, кто это «я»? Если это не ты, значит, кто-то другой.

– Это я, Дионисио, – сказал он. – Еду повидаться с родителями.

Из кухни, застенчиво улыбаясь и вытирая руки, появилась Агапита.

– Я сразу поняла, что это ты, – сказала она. – Просто не могла бросить лепешки, сгорят.

– Ты так похорошела, что просто разбиваешь мне сердце! – воскликнул Дионисио. – А как Инес?

Польщенная, Агапита рассмеялась, но при имени сестры по ее лицу пробежала тень:

– Она такую глупость сотворила! Пойдем, посмотришь.