пути. Естественно, прогулка стала совместной, и все произошло так стремительно, что вернулись они не только с до крови зацелованными губами, но и с решением пожениться. Капитан Папагато поведал: Франческа немного опасается мужчин, поскольку Федерико напоследок сказал, что мужчин следует остерегаться, и ей хотелось выполнить последнюю волю брата.

Капитан отправился просить позволения Серхио, но услышал, что обычай требует прислать «свата», а не обращаться напрямую. Сватом должен быть уважаемый человек в возрасте, и, конечно, я тут же оказался в западне и был вынужден принять эту роль на себя. Она оказалась невероятно утомительной. Пока Франческа и ее возлюбленный развлекались на утесах, мне пришлось вести себя так, словно я сам жених. В первое посещение упоминать о деле не разрешалось вообще, и я просидел весь вечер, попивая писко и молча дымя сигары одну за другой. На второй вечер пришлось делать то же самое, но в какой-то момент требовалось спросить: «Франческа так мила, не пора ли ей отправиться в новый дом?»

На третий вечер я должен был сказать: «Капитан Папагато – очень хороший парень, как вы думаете, не пришло ли время жениться ему на достойной девушке?», – а в четвертый – следовало переходить к делу и говорить: «Гуляя вдвоем, капитан Папагато и Франческа вызывают толки; не согласны ли вы, что следует положить этому конец, соединив их в одном доме?» Все это строго расписано, как и ответ Серхио: «А сможет ли он ее обеспечить? Пусть принесет подарки, покажет, что имеет достаточно».

Бедному капитану Папагато пришлось принести четыре мешка маиса, два – картошки, овцу, пару армейских ботинок и экземпляр моей брошюры о бабочках с картинками на ножках, прежде чем Серхио дал согласие на помолвку. Похоже, здесь это считается нормой – прожить несколько лет вместе, прежде чем пожениться, достаточно просто быть помолвленными. Может, это пошло от того, что церковь стремилась освятить браки, уже заключенные по местным правилам.

О дальнейшем я только могу вспомнить, что у меня было мучительное похмелье после трехдневного праздника, а еще Хосе рассказал, что я залезал на крышу дома Гонзаго и мочился оттуда на осла Мисаэля. Молю Бога, чтобы это оказалось неправдой. Что касается Франчески и капитана, то Ремедиос сказала мне, что Глория сказала донне Констанце, что Франческа ей говорила, будто капитан «чистый жеребец», а тот, в свою очередь, поведал мне по секрету, что «Франческа, благодарение Богу, ненасытна». Молодые переехали в соседний дом и соорудили кровать, такую большую, что на ней разом умещаются и они сами, и четыре ягуара; то есть задняя комната – одна сплошная постель. Они устраивают такой шум во время сиесты, что я теперь затыкаю уши воском, но поскольку с другой стороны от меня живут Фелисидад и дон Эммануэль, а напротив – донна Констанца с Гонзаго, я могу успешно распроститься мыслью о спокойном сне, если только не перееду куда-нибудь.

Мэр Ринконондо с двумя полицейскими появился на площади как раз в тот момент, когда почти всех жителей охватила истерика. До этого он выезжал на хасьенду дона Маскара, где расследовал подозрительный случай порчи скота, и большую часть сиесты, прижимая к носу платок, бродил под одуряющей жарой от одного раздувшегося трупа к другому. Поскольку дон Маскар фактически являлся местным каудильо,[59] резонно было предположить, что у него имелись всякого сорта враги: например, уволенный десятник или батрак, заподозривший, что нескромным вздутием живота дочь обязана его хозяину. Но один полицейский углядел кончик рога, торчавший из пруда, отчего пришли к заключению, что на скотину и впрямь наведена порча, но кем-то из самого стада. Полицейские и мэр, хоть это и не входило в их должностные обязанности, помогли батракам в малоприятном занятии – вытащить преступившего закон и покончившего с собой бычка. Потом они переоделись в одежду, взятую у дона Маскара, который благодарно предложил, чтоб их собственное платье выстирала его прачка. В здешних местах все понимают, как важно поддерживать добрые отношения между каудильо и правоохранительными органами.

И так вышло, что эти трое вернулись в Ринконондо, как раз когда бабку Терезу за ноги вытаскивали из огня. Вокруг плотно сгрудились люди, и вначале было непонятно, что происходит. Громко причитали плачущие женщины, гневно кричали мужчины, а потом мэр и полицейские увидели группу хорошо вооруженных чужаков, чей враждебный вид доверия не вызывал.

Мэр потер щетинистый подбородок, собрался с духом, напустил на себя привычный вид мужественной решительности и протолкался сквозь толпу. Сначала он увидел двух священников, которые, стоя на коленях перед телом женщины, совершали последнее причастие; мэр подался вперед, пытаясь разглядеть, кто там, и потрясенно отшатнулся, как после удара в лицо. Голова женщины являла собой что-то бесформенное. Мэр увидел кровавое водянистое месиво синевато-багровой плоти в золе и тлеющих углях, на котором вздулись огромные желтые волдыри; из перекошенного рта донесся стон, подобный тому, что мэр слышал, когда как- то на празднике бык рогом выпотрошил полицейского. Толпа смолкла, будто ей вдруг передалось потрясение мэра.

– Кто это? – спросил он.

– Бабка Тереза, – ответили из толпы. – Все из-за этих сволочей.

– Умерла? – спросил мэр, и когда отец Валентине, взглянув на него снизу, ответил: «Нет», узнал священника и понял, что назойливые попы вернулись и опять натворили бед. Вытащив из кобуры револьвер, он сильно ткнул им отцу Валентино в грудь. Глаза у мэра сверкали бешенством, палец на спусковом крючке подергивался – градоначальник был на грани убийства, но сдержался и опустил пистолет.

– Вы закончили с отпущением грехов?

– Да. Теперь уже недолго.

Мэр посмотрел на нечто отвратительное, лежавшее у его ног и некогда бывшее одним из самых уважаемых старейшин поселка, резко нагнулся и выстрелил старой женщине в середину лба чуть повыше глаз. Раньше мэр никогда такого не делал, и потому не мог знать, что затылок разнесет, а ноги и сутаны священников украсит месиво из крови и мозгов; он мрачно улыбнулся, отер лоб и холодно произнес:

– Река вон там.

Содеянное ужаснуло священников.

– Вы совершили страшный грех, – еле выговорил отец Лоренцо. – Да простит вас Господь.

– О своих душах позаботьтесь, – сказал мэр и подозвал полицейских: – Рейнальдо, Аратильдо, заприте попов и допросите свидетелей. Мне придется доложить губернатору.

Он прошел через площадь к отряду стушевавшихся крестоносцев. Их было человек двадцать – сброд весьма отталкивающего вида. Мэр ощутил, как в животе пустотой шевельнулся страх, но сделал глубокий вдох и расправил грудь, чтобы выглядеть крупнее и значительнее. Из нагрудного кармана достал блокнот с карандашом в пружине. С самым невозмутимым видом оценил взглядом группу и интуитивно угадал, кто у них главный. Ткнув в него пальцем, мэр спросил:

– Имя?

– Эмперадор Игнасио Кориолано, – ответил тот, и его приспешники заухмылялись.

– Ага, министр, – саркастически хмыкнул мэр. Он убрал блокнот в карман, достал из кобуры револьвер и слегка придавил курок. – По правде говоря, мне наплевать, как тебя зовут. Но все вы сейчас положите оружие на землю и сделаете три шага назад.

Мэр крикнул через плечо кучке мужчин, которые все еще в ужасе зачарованно смотрели на останки бабки Терезы, и те нерешительно подошли. Мэр еще раз велел крестоносцам бросить оружие, костяшка пальца на спусковом крючке побелела. Главарь бросил взгляд на своих людей, словно отрекаясь от собственной трусости, и с нарочитым безразличием швырнул карабин; остальные последовали его примеру.

– Соберите ружья, – сказал мэр жителям, а затем снова обратился к охранникам: – Если пожелаете остаться у нас, получите их назад утром.

Захватчики рассеялись по барам, отправились в бордель, а мэр запер оружие в школе, что раньше служила временным узилищем отца Валентино и отца Лоренцо. Тем временем в ратуше этих двоих допросили полицейские, и они дали благоразумно правдивый отчет о событиях, что привели к смерти бабки Терезы. Часом позже, опросив других свидетелей и удостоверившись, что наказуемого преступления не совершено, мэр освободил трясущихся от страха церковников с условием, что те отслужат по старухе заупокойную мессу. Но жители не позволили этого сделать, и священники покаянно выжидали, когда тело предадут земле, а люди разойдутся, и только потом отслужили панихиду. Пристыженные и проигравшие, они