Раймунду.

Внезапно все вокруг исказилось – Лазаро смотрел на мир с луны сквозь собственный живот. Все позеленело, его затошнило, оттого что швыряло вихрем, в котором кружились чьи-то лица и ярко-красные ара. Он увидел, как капибара сожрала пиранью, потом явился дельфин с укором во взоре и преподнес ему броненосца с гноящейся мордой и изумрудами на шкуре. Лазаро пронзительно закричал, когда броненосец превратился в человеческий скелет и клацнул ему в лицо пастью ягуара, а потом Лазаро вдруг упал с луны и оказался на полу хижины.

Трое врачевателей закурили по сигаре и принялись окуривать Лазаро дымом. Аурелио положил ему руку на живот, потом словно ввинтил ее внутрь, и она скрылась. Индеец вытащил из живота хлопающую крыльями летучую мышь-вампира и бросил ее в костер. Затем снова погрузил руку в живот и выудил громадного дождевого червя, которого тоже швырнул в огонь. Червь еще шипел и съеживался в пламени, когда Аурелио кинул в костер длинную змею и целую горсть кровососущих паразитов. Затем протянул руку назад, девушка подала ему орхидею, «Цветок Святого Духа», Аурелио положил ее Лазаро на живот, она медленно погрузилась туда и скрылась. Больному дали выпить еще айауаски и яге, и его охватил долгий сон, в котором открылось, что его зверь – попугай с ястребиной головой, и он порхал в лесу под пологом листвы, глядя новыми глазами.

Назавтра Аурелио спросил Лазаро, чувствует ли он в себе силы, чтобы встретиться лицом к лицу со смертью, но вернуться живым. Лазаро, не зная, что грядет, кивнул. Аурелио объяснил, что болезнь любит прохладу, потому и набрасывается на конечности, стороной обходя череп – самую горячую часть тела.

– Я нашлю на тебя страшную лихорадку, – сказал он, – и еще подогрею огнем.

Старый индеец уложил Лазаро посреди хижины и по бокам развел костры; несчастный уже решил, что вот-вот задохнется в дыму и сгорит живьем. Потом Аурелио влил в больного отраву из кореньев и коры деревьев, что собрал в лесу. Маслянистое кислое питье ожгло изнутри.

Из-за недуга пораженные участки тела несчастного не выделяли пот и, стало быть, не охлаждались. Лихорадка и огонь совместными усилиями быстро привели больного в исступление; целую неделю он сотрясался в корчах, извивался и вопил. Время от времени Аурелио прикладывал ему ко лбу руку и, если жар был слишком силен, смачивал водой. В кошмарах больному являлся громадный человеческий череп, который щелкал челюстями прямо в лицо, грозя поглотить. В другой раз он поднялся из собственного тела, проплыл сквозь дым и полетел над горой. На берегу озера он опустился на колени и увидел свое отражение, снова невредимое и красивое; но потом его словно кто-то срочно позвал, он вернулся в хижину и, оглядев уродство, бывшее его телом, вошел в него и вновь погрузился в видения ужасной лихорадки.

Когда Лазаро наконец очнулся, индеец по-прежнему был рядом, а от великого костра остались одни угольки; больной чувствовал себя невероятно плохо и жалел, что не умер.

– Так всегда бывает, – сказал Аурелио, – тут уж ничего не поделаешь. Боюсь, яйца у тебя распухли ужасно, будет больно – это ничего, пройдет. Болезнь умерла. – Он дал Лазаро напиться. – Теперь тебе нужно много спать.

Лазаро спал целыми днями, и Аурелио тоже спал, восстанавливая истощенные силы, после того как столько дней бодрствовал в адском пекле, подкармливал костры и не подпускал смерть ближе, чем на ширину ладони. Пока Лазаро спал, индеец сделал глиняные слепки с его ступней и старательно сшил по ним башмаки. Подошвы сделал, как обычно, из автомобильных покрышек, но прикрепил к ним вырезанные по слепкам стельки из меха викуньи, а верх башмаков соорудил из мягчайшей шкуры дикой козы.

Когда Лазаро стал поправляться, Аурелио разрешил ему гулять – всего по два часа в день, и непременно в башмаках. Через две недели выпускал на четыре часа, только в обуви. Через месяц позволил гулять, сколько вздумается, но ежевечерне осматривал ноги.

Во время болезни Лазаро лежал голым под тяжелыми одеялами, а поднявшись и получив назад свою сутану с капюшоном, увидел, что ее выстирали и вышили ягуарами и пальмами-пиасабами. Это сострадательно потрудилась Фелисидад – самая красивая и своенравная шлюха во всей сьерре.

В городе к Лазаро привыкли, хотя никто никогда не видел его лица. Он жил один в своей хижине, его посещали только те, кто приносил еду, и порой Лазаро окружали громадные черные кошки – они, видимо, чувствовали, как ему одиноко, и его внешности значения не придавали. Болезнь остановилась, однако у Лазаро по-прежнему не было лица и пальцев на руках и ногах, свисали бесполезными мешочками член с мошонкой, и, словно у гермафродита, болтались женские груди. Порой он сидел на ступенях старого дворца или у подножия обелиска ягуару и беззвучно плакал под капюшоном, сознавая, что он – урод, и ни одна живая душа не взглянет на него, не отвернувшись. Иногда дети бросались в него камнями и кричали вслед: «Стервятник!» Всякий раз, когда Аурелио возвращался из леса, Лазаро спрашивал, как вернуть былой облик, но индеец отвечал одно: «Если способ и существует, мне он пока не известен».

Вот почему однажды Лазаро отправился с Педро и Мисаэлем в Ипасуэно и больше не вернулся – он надеялся отыскать там колдуна еще могущественнее.

Дионисио Виво был не робкого десятка, но ему часто казалось, что за свою жизнь он умирал уже не раз. Теперь же на утесе оказался пастух с козьим стадом – он с нездоровым любопытством наблюдал за Дионисио, а потом, раздумывая, как поступить, зачарованно смотрел на качающееся тело с медленно расплывающимся мокрым пятном на штанах. Козий пастырь прекрасно понимал: люди так поступают, добровольно решив уйти из жизни, и мешать последнему обдуманному поступку отчаявшегося существа – кощунство по отношению к священным правам человека. Пастух пошел прочь.

Но не выдержал и вернулся. Со вздохом положив рядышком на землю посох и свирель-антару, полез на дерево. Затем передумал и спустился. Взял посох и попытался подцепить им веревку. Палки не хватало, и тогда, ухватившись за ветку, пастух перегнулся через край пропасти и веревку все же зацепил. Он изо всех сил тянул, преодолевая трение и тяжесть тела с закатившимися глазами и вываленным посиневшим языком. Слава богу, веревки хватило, чтобы затащить мертвеца. Пастух торопливо подергал петлю, но та слишком туго затянулась. «Черт, черт, черт!» – бормотал он, дергая неподатливую пеньку, затем сменил адресата и обратился к Виракоче. Достал нож и стал перепиливать веревку, стараясь не задеть артерий, местонахождение которых поспешно определил на собственной шее. Когда нож наконец справился с волокнами, и петля распалась, на горле самоубийцы остался шестисантиметровый разрез, превратившийся потом в шрам – почти такой же яркий, как впечатанный веревкой синевато-багровый рубец.

В далекие времена военной службы пастух без особой охоты учился делать искусственное дыхание и массаж сердца манекену. С настоящим мертвецом все выглядело по-другому. Пастух знал: если нажать неправильно, сердце можно не запустить, а наоборот, остановить, и прижал ухо к груди самоубийцы. Ничего, кроме шума в собственных ушах, он не различил. Поискал пульс, но не смог вспомнить, каким пальцем браться, чтобы не спутать со своим пульсом. Потом все-таки шандарахнул покойника по груди и пару раз быстро нажал обеими руками. Вспомнил, что надо пальцами прочистить горло, затем принялся дуть жмурику в рот, но позабыл зажать ноздри и вспомнил, лишь ощутив выходящий из них воздух.

Наперекор судьбе оживить повесившегося стало для пастуха делом чести. Никто не требовал, но пастух продолжал манипуляции, клянясь бросить курить, если его раньше не прикончат все эти вдохи-выдохи, а в промежутках ругал мертвеца сукиным сыном и засранцем, пока, наконец, не убедился, что покойник ожил, – вероятно, душа просто вернулась глянуть, кто это ее кроет.

Наблюдая, как стонущий человек приходит в себя, пастух выкурил две сигареты. Дионисио вдохнул чистый, сладкий воздух сьерры и подумал, что, наверное, очутился в раю; открыл глаза, увидел грозные горные пики со снежными шапками, парившие над ним среди облаков, и понял, где находится.

Закинув руку Дионисио себе на плечо и слегка понукая, пастух отвел его с утеса и, увидев древний автомобиль, сразу догадался, кого поднял из мертвых. Ради удовольствия порулить такой развалюхой он отвез Дионисио в город, доставил в полицейский участок, и Рамон, едва взглянув на приятеля, тотчас повез его в больницу. Медсестра-стегозавр велела подождать, но полицейский, достав пистолет и пригрозив арестом, принудил ее заняться Дионисио немедленно. Затем Рамон отвез Дионисио к себе и две недели выхаживал.

Козопас в полной мере насладился известностью человека, что спас повисшего над пропастью знаменитого Дионисио Виво: еще долго пастуху не приходилось платить за выпивку. История расходилась по городу, обрастая деталями, приукрашиваясь, и в итоге все узнали, что Дионисио Виво вторично восстал из мертвых; народ говорил, что Дионисио принял публичную смерть на утесе, дабы всем доказать, что