больницу и сделает укол против воспаления. Она знала, он не доверяет врачам до такой степени, что полагает их главной и единственной причиной всех болезней и смертей на свете, а потому обещала утром зайти и проводить его в клинику. Аника просила его поклясться отныне быть в городе осторожнее и изумилась, когда Дионисио сказал, что, по его мнению, убийца покушался на Рамона. Девушка сочувственно покачала головой и погладила его по щеке – мол, лишь такой безоговорочно оторванный от реальности человек поверит в подобную глупость, но Дионисио утверждал, что за Рамоном давно охотятся, что убийца дал ему упасть и только потом выстрелил, и ведь пуля не зря впилась в косяк двери, за которой укрылся Рамон. Аника сама уцепилась за эту соломинку, почти обманулась и поверила, но все равно решила: пусть судачат соседи, пускай отец изойдет криком, но она увезет отсюда Дионисио, как только начнутся каникулы. Она нежно отдалась ему, стараясь не потревожить рану, а придя домой, нашла записку от Рамона, где он просил ее именно о том, что она уже решила сделать.

Дионисио согласился сходить в больницу лишь потому, что теперь, с Аникой, больше полюбил жизнь; у него даже возникла мысль, что следует заботиться о здоровье. Сейчас все, что бы он ни делал, совершалось отчасти ради любимой, даже если не имело к ней никакого отношения.

В больнице ему пришлось ждать около часа, и он позвонил в колледж сказать, что задержится, потому что его подстрелили. Директор вздохнул: «Ладно, все-таки разнообразие от покойников и отрезанных рук в саду», – и Дионисио, вернувшись в больницу, прочитал все плакаты о ядовитых растениях и эффективности презервативов в профилактике венерических заболеваний. Потом сел рядом с Аникой, и она, чувствуя, как он нервничает, взяла его за руку. Наконец сестра вызвала его, и пришлось в трех экземплярах заполнить формуляр, а затем подписать бумагу, где говорилось, что в случае смерти или увечий в результате лечения он не станет предъявлять к больнице претензий, и еще одну о том, что если у него пропадут вещи, это его проблема, а не клиники.

Дионисио прошел в процедурную, где мрачная сестра с волосатыми родинками разбинтовала и осмотрела рану. Хрюкнув, она присыпала ее антибиотиком и снова забинтовала. Потом сообщила:

– Сделаю два укола: антибиотик и противостолбнячный. Один в ляжку, другой в задницу. Сымайте штаны и трусы.

Дионисио возразил, что в противостолбнячном уколе нет необходимости – микробу столбняка не пережить турне по пистолетному стволу, но сестра вперилась в него столь враждебно, что он решил сменить подход:

– А можно сделать укол в руку?

– Нет. По опыту знаю – будете брыкаться, а потом грохнетесь в обморок.

– Не грохнусь. Мне хочется посмотреть, как входит игла.

– Спускайте штаны! – рявкнули волосатые родинки, и Дионисио, совершенно перепуганный и сломленный, сделал, как было велено. Он со стыдом вспомнил, что на нем старые синие трусы, все в дырках, и совершенно отчетливо почувствовал, что сестра наслаждается его унижением.

Первый укол в бедро оказался почти безболезненным, и Дионисио несколько преждевременно пересматривал невысокое мнение о медицинской науке, но тут раздраженная сестра воткнула ему в ягодицу такую длинную и толстую иглу, что удивился бы и зебу. Игла продралась сквозь мышцу, ногу прострелило болью, причем так быстро, что боль, казалось, заполнила тело, еще не успев возникнуть. Дионисио дернулся и вскрикнул, а сестра, втыкая иглу еще глубже, сквозь зубы процедила:

– Не напрягайтесь. Себе только хуже делаете.

Но от боли со столь непомерной манией величия напрягся бы даже бесчувственный к ней факир, и Дионисио напрягся тоже. Когда в него закачали содержимое ветеринарного шприца, в душе пожаром разлилась скорбь; поднявшись, Дионисио ощутил, как его заглатывает гигантская волна дурноты, и плашмя рухнул на койку.

– Вот так вот! – торжествующе объявила сестра, сочась удовлетворением и бездушием. – Лежите уж, пока не получшает, а я скажу вашей жене, что вы сейчас выйдете.

Дионисио несколько раз попытался встать, но безуспешно: нога одеревенела и не слушалась. Наконец, устыдившись собственной слабости, он, хватаясь за стулья и за все, до чего мог дотянуться, по стенке вытащил себя в коридор к Анике.

Та схватила его под руку и почти на себе поволокла вверх по улице домой. Когда они добрались, пот с Дионисио лил в три ручья, он был совершенно разбит, и Аника, уложив его в постель, позвонила в колледж и сказала, что преподаватель сильно припозднится, он после визита к врачу захворал. Она долго сидела подле Дионисио, потом спросила:

– Как твоя попа?

– Лучше бы меня ранили в задницу, а кололи в руку, – ответил он.

Дионисио не знал: с тех пор, как проведенные в 1966 году исследования с абсолютной достоверностью установили, что девять тысяч семьсот три зарегистрированные проститутки пятнадцать тысяч семьсот сорок шесть раз переболели венерическими заболеваниями, правительство постановило – всем, кому только можно, в слоновьих дозах делать инъекции сыворотки, что взяла штурмом обмен веществ Дионисио и выкинула свой веселенький, многоцветный флаг победы – зелено-желто-красно-лиловый синяк, который растекся по всей ягодице, сходил две недели и сделал болезненным и затруднительным отправление некоторых естественных функций организма. Аника заставила Дионисио позировать и написала впечатляющий портрет его зада в ярких тонах.

Все эти две недели Аника обдумывала разные планы, как увезти Дионисио из Ипасуэно.

Она предлагала вместе отправиться в Мадрид, где у нее друзья, а потом, может, во Францию, где друзей еще больше. У Дионисио падало сердце: он еще был по самую маковку в долгах с последней поездки в Испанию, хотя ночевал там исключительно на стройплощадках. Аника, осчастливленная богатым и снисходительным отцом, давно привыкла, что отсутствие денег – вовсе не препятствие, и не могла вообразить отчаянного положения человека, пытающегося на преподавательское жалованье вести цивилизованную жизнь.

– Ой, нет, милая, – отвечал Дионисио, – в это время года в Мадриде такая жара, даже местные не выносят. У них каждый день сплошная сиеста. Мне казалось, ты хотела поехать в Гайану?

– Нет, – говорила Аника, – я подумывала съездить, но не в сезон дождей.

– А почему бы тебе не съездить в Мадрид? – предлагал Дионисио. – В самом деле, я-то не могу себе этого позволить, но не собираюсь портить жизнь тебе. Когда вернешься, мы могли бы съездить к моим сестрам или, может, погостим у родителей в Вальедупаре. Я бы там подработал, потом слетаем на Карибы. Можно в Новую Севилью. Там такая старина, так красиво, и полно укромных уголков, есть где влюбленным порезвиться.

– Ты только об этом и думаешь! – смеялась Аника, а про себя размышляла, что Вальедупар и Новая Севилья все-таки достаточно далеко от Ипасуэно. А пока выдумывала поводы, чтобы не пускать Дионисио туда, где он обычно появляется.

Аника с Дионисио пили кофе в гостиной и смотрели телевизор. Дионисио сидел в мокрых брюках: почтенная кофеварка, излишне возбуждаясь, плевалась содержимым по всей кухне, и Дионисио попал под один судорожный выплеск. Аника счистила гущу и велела переменить брюки, а испачканные замочить.

– Хорошо, любимая, – сказал Дионисио. – Только сначала выпью кофе.

Аника привалилась к нему, положив голову ему на плечо и взяв под руку, и ни о чем в особенности не думала – разве о том, как хорошо сидеть вот так, положив голову ему на плечо и взяв под руку.

Дионисио зубами вытянул из пачки сигарету, щелкнул по ней языком, чтобы выпрямилась, и достал спичку из коробка. Поставил коробок на бок, прижал средним пальцем, большим и указательным зажал спичку и, чиркнув, зажег ее одной рукой.

– Мне нравится, как ты это делаешь, – сказала Аника; ловкий фокус внезапно усилил ощущение счастья.

Дионисио попробовал ее научить, но сначала коробок не хотел стоять на боку, потом улетел через всю комнату. На третий раз спичечная головка отломилась и, ведомая безошибочным инстинктом разрушения, описала пламенную дугу и приземлилась на диванной подушке.