Старый чувствительный дурак. А кому какое дело? Я ни на кого не собираюсь производить впечатление. После всего, что было, мы имеем на это право. Прекрасный вечер. Давай будем сентиментальными. Нас никто не видит.

– Яннис видит. Он прячется за веревочной бухтой на другом причале.

– Вот чертенок! Наверное, думает, что тебя нужно защищать. На этом острове просто невозможно что- то сохранить в секрете, верно?

– Я хочу показать тебе кое-что. Ты ведь никогда не читал записи Карло, да? Там был секрет. Давай вернемся в таверну и поедим, а потом я дам тебе его записи. Мы готовим отличный плов из улиток.

– Улитки! – воскликнул он. – Улитки. Я всё помню об улитках.

– Только не воображай себе ничего. Я слишком стара для этого.

Корелли сидел за столом, покрытым клетчатой пластиковой скатертью, и читал плотные старые страницы с погнувшимися уголками. Почерк был знаком, и голос, звучавший с них, и обороты речи, но то был Карло, которого он никогда не знал: «Антонио, мой капитан, мы застали плохие времена, и у меня вернейшее предчувствие, что я их не переживу. Ты знаешь, как это бывает…» Читая, Корелли двигал бровями, отчего морщины и борозды на лице становились резче, и пару раз прикрывал глаза, словно не в силах поверить. Закончив, он сложил листы, положил их перед собой на стол и увидел, что улитки совсем остыли. Он начал есть их, но вкуса не чувствовал. Пелагия подошла и села напротив.

– Ну, как?

– Знаешь, вот ты сказала, что лучше бы я умер, ну, чтобы сохранить твои фантазии. – Он похлопал по пачке. – И лучше бы ты не показывала мне это. Я только сейчас понял, что более старомоден, чем предполагал. Я и подумать не мог.

– Он любил тебя. Тебе противно?

– Грустно. Такой человек должен был иметь детей. Мне нужно какое-то время… Я потрясен. Ничего не могу поделать с этим.

– Он был не просто еще один герой, верно? Он был более сложным человеком. Бедный Карло.

– Он хотел как-то возместить… Бедняга, мне так жаль его. Я чувствую себя виноватым. Ребята заставляли его ходить в бордель. Какая мука. Ужасно. – Он помолчал, раздумывая, и вдруг припомнил: – Я разыскал Гюнтера Вебера. Это совсем нетрудно было, он тогда все время рассказывал о своей деревеньке. Он решил, что я искал его, чтобы отомстить, передать в Комиссию по военным преступлениям или куда там еще. Умолял меня. Стоял на коленях. Это было так выспренно, что я не знал – смеяться мне или плакать. Ты знаешь, он стал священником, как его отец. Такой вот, весь разодетый, как пастор, валялся и скулил. Противно. Хотелось сразу и поблагодарить, и побить его. Я просто ушел и больше не приходил. Наверное, сейчас он в психушке. А может, стал епископом.

– А я и сейчас не могу быть любезной с немцами, – вздохнула Пелагия. – Мне все хочется обвинить их в том, что сделали их деды. Они все такие вежливые, девушки у них симпатичные. Такие хорошие матери. Знаю, что это плохо, но мне хочется их ударить.

– Эти недоноски несчастные наказаны навсегда. Поэтому они такие обходительные. Да у них у каждого комплекс. Говорят, опять нацисты возрождаются.

– Мы все наказаны. У нас была гражданская война, у вас – Муссолини, мафия и все эти скандалы с коррупцией; англичане приезжают и извиняются за империю и Кипр, американцы – за Вьетнам и Хиросиму. Все извиняются.

– И я извиняюсь.

Пелагия не ответила. Она хотела выдержать – немного, сколько выйдет, – чтобы получить сполна. И ловко переменила тему.

– Яннис хочет, чтобы ты научил его хорошо читать ноты. Он говорит: почему бы тебе не приехать будущим летом и не поиграть с ним и Спиро. Спиро сейчас уехал домой, на Корфу, он такой хороший.

– Спиро Трикупис?

– Да. Откуда ты знаешь? Ты что, и за ним шпионил?

– Он – лучший мандолинист в Греции. Я знаю его очень давно. Он единственный, кто играет на народной бузуки для туристов. Зимой он иногда приезжает в Афины. Я пошел на один из его уроков по классической бузуки: ведь в конце концов, это всего лишь большая мандолина, и я подумал – а почему бы не сходить? И мы разговорились, он знаком с некоторыми моими вещами. Вообще-то, он играет их лучше меня. Все старость. Тормозит пальцы. Я много раз играл с ним. Яннис тоже станет хорошим музыкантом, поверь мне.

– Он хочет играть в оркестре мандолинистов Патраса.

– Нормальная группа. Почему бы нет? Приличное место для начала. У нас в Италии было полно таких групп, и знаешь – все инструменты были в форме мандолины. Представляешь? Контрабасы и виолончели – как мандолины. Потеха.

– Так ты очень знаменитый?

– Ну, только в том смысле, что другие музыканты слышали обо мне. У меня полно дурацких рецензий, где меня сравнивают с другим Корелли. А я им подыгрываю. Мне абсолютно наплевать. Я пробовал писать всю эту современную муру. Ну, знаешь, хроматические гаммы и микротоны, все эти стуки и трески, писки и скрипы газонокосилки. Только знатоки и критики не понимают, что это все полная чепуха – «мое представление ада», «Шёнберг и Штокхаузен»! – Он поморщился. – По правде, я не люблю даже Бартока, только не говори никому, и мне не нравятся прыжки Брамса из одной тональности в другую без должного перехода по ступеням. Я понял, что безнадежно старомоден, вот и пришлось искать другой способ новаторства. Знаешь, что я сделал? Я взял старые народные мелодии, ну вроде некоторых греческих, и переложил их для необычных инструментов. В моем Втором концерте звучат ирландские трубы и банджо, и знаешь, что получилось? Критики его обожают. А вообще-то, это точно та же форма, с тем же развитием, какое можно найти у Моцарта, у Гайдна, у кого хочешь. Но звучит-то хорошо. Я просто обманщик, я жду, когда мой обман раскроют. Специализируюсь в поиске новых путей в анахронизмах. Что скажешь?

Пелагия чуть устало посмотрела на него:

– Антонио, ты не меняешься. Ты балаболишь, полагая, что я понимаю, о чем ты говоришь. Глаза горят, унесся ввысь. С таким же успехом ты мог бы говорить и по-турецки – я пойму ровно столько же.

– Извини, я и жив-то благодаря этой восторженности. Забыл сказать: я написал кучу поддельных греческих мелодий для кино. Когда они не могут заполучить Маркопулоса, или Теодоракиса, или Элени Караиндру, обращаются ко мне. Надувательство – огромное удовольствие, ты не находишь? Ну, как бы там ни было, сейчас я отошел отдел… Вообще-то, я думал… Не знаю, как ты к этому отнесешься, но…

Она подозрительно прищурилась:

– Да? Что такое? Меня хочешь надуть? Еще раз?

Он выдержал ее взгляд.

– Нет. Я хочу восстановить старый дом. Я на пенсии и хочу жить в приятном месте. В месте, где есть воспоминания.

– И нет воды и электричества?

– Насос в старый колодец, небольшая очистная установка. Я уверен, что смогу провести электричество, если суну пару монет кому следует. Продай мне, пожалуйста, участок.

– Ты совершенно ненормальный. Я даже не знаю, принадлежит ли он нам. Мы там ничего не делаем. Тебе, наверное, придется подкупать буквально всех.

– Так ты не возражаешь? Ведь твой зять строитель? Знаешь, только, кроме своих, никому не говори.

– А ты знаешь, что если ты поставишь нормальную крышу, тебе придется платить налог?

– Merda, так вот почему у всех домов с крыш торчат ржавые арматурные балки! Чтобы выглядело незаконченным?

– Да. А почему ты думаешь, что я захочу, чтобы старый козел, вроде тебя, жил в моем старом доме?

– Я буду платить тебе, чтобы ты приходила и убирала в нем, – озорно сказал он.

Она заглотнула наживку, серьезно восприняв его слова.

– Что? Мне что, деньги нужны? При этой таверне? И с самым богатым зятем, какой вообще у кого-либо есть? Ты что думаешь – я такая же рехнутая, как ты? Езжай в свои Афины!.. Вообще-то, Лемони могла бы