Будто не знает, а две другие девчонки хихикают в руку, я подбочениваюсь и стараюсь быть серьезной, но тоже улыбаюсь, и тут серьезу конец, и мы беремся за дело.

Для начала я говорю «Бисмилла аль-рахман аль-рахим», дескать, с Аллахом у нас лады, Хассеки приносит тюфяк, девчонки тащат лампы, веревки и занавеси — хотим выгородить уголок, чтобы Тамаре не пришлось любоваться кобылой и на нее чтоб никто не глазел, особенно Абдулхамид. Снимаем с нее одежду, ведь ее били камнями и пинали, а она лежит, и только слезы ручьем. Раздели мы ее, и у меня сердце сжалось — огромный кровоподтек на голове, да еще сломаны ребра и ключица. Дышать ей больно, только мы ее шевельнем, она скулит, как собака.

Я еще в бане заметила, какая Тамара красавица — маленькая, стройная, а грудки круглые, что твои гранаты; любая мамаша пожелала бы такую жену на радость своему сынку, и даже теперь, вся измордованная, она была хороша, отчего содеянное с ней казалось еще ужаснее.

Мы ее обтерли, промыли раны водкой (не подумайте, будто мы держим в доме спиртное, я послала Хассеки к Поликсене, жене Харитоса, одолжиться водкой у христиан ведь не зазорно, нам-то ее иметь не положено, хотя у некоторых есть, но только не в нашем доме) и постарались соединить ключицу, но как ее сложишь? Если ключица срослась неправильно, женщине до самой могилы и даже после ходить с одной грудью выше другой. Потом обмотали ей ребра и из трех шарфов соорудили этакую перевязь, чтобы у нее правая рука лежала на левом плече, и, к счастью, все у нас получилось, и Тамара довольно скоро пошла на поправку — ну, насколько возможно.

Одно нас поразило сильнее всего, и мы трясли головами, с тревогой думая о добрых жителях нашего города, хотя потом я уже не так удивлялась тому, что они творили друг с другом. Знаете, куда они пинали Тамару, пока она лежала в пыли на площади?

В грудь и причинное место, это ж надо, какие сволочи.

Ходжа Абдулхамид сидел на скамеечке перед закутком Тамары, а за спиной у него хрупала соломой Нилёфер. Временами кобыла пыталась ухватить край перекинутого через плечо шерстяного плаща, и тогда имам, ласково укоряя, пихал ее в морду. Он не видел лица Тамары с вечера казни, решив, что так оно лучше. Не то чтобы ходжа придавал особое значение традиции носить покрывало — в селах никто лица не закрывал, иначе невозможно работать. В их городишке женщины занавешивались из тщеславия, желая показать, что ведут праздную жизнь. Абдулхамид привык к женским лицам в обрамлении удобных платков, которые предохраняли голову от пыли и оберегали волосы как нечто особенное, что дозволено видеть лишь мужу. Имам избегал смотреть на Тамару, потому что красота женщины пробуждала желание прикоснуться к ней, а неизбывная печаль в глазах тревожила, наполняя душу грустью. Вдобавок Тамара была не старше его дочери Хассеки, что после происшествия тоже вызывало беспокойные мысли.

— Не хотите ли мастики, Тамара-ханым? — спросил Абдулхамид, просунув руку за драпировку. — Наверное, ужасно скучно лежать, как морковка на просушке. — Забирая золотистые кристаллы, ее пальчики щекотно заскребли ладонь, что напомнило прикосновение зубов и мягких губ Нилёфер. — Мастика с острова Хиос, — зачем-то добавил имам. — Самая лучшая, насколько мне известно.

Разговор и так не клеился, да еще свербила мысль, что его вообще не стоило начинать. Если придет Айсе, имаму сегодня точно достанется на орехи.

— Надеюсь, вам лучше, Тамара-ханымэфенди, — сказал Абдулхамид, прислушиваясь, как девушка с хлюпаньем жует смолу.

Из-за полога раздался слабый, придушенный голос:

— Зачем вы помешали убить меня?

— Не стоит жалеть о чужих добрых поступках, — парировал имам; он любил поговорить о принципиальных вещах.

— Какая жизнь меня ждет?

— Я сам об этом думал, — признался Абдулхамид.

— Родные меня убьют, если вернусь к ним, — сказала Тамара. — Что ж мне теперь — нищенствовать и жить в гробницах, как Пес? А Селим умер.

— Помни, дочка, миндаль расцветает среди зимы.

— Не будет мне жизни, — промолвила Тамара. — Вечно мне мучиться под стопой Сатаны.

Ее слова потрясли Абдулхамида.

— Не поминай нечистого!

— Я виновна, — просто ответила Тамара.

Имам зажал уши.

— Не говори этого при мне! Не желаю слышать! Я не позволю превратить себя в свидетеля! Запрещаю!

— Я виновна, — повторила Тамара.

— Ничего не слышу! — выкрикнул Абдулхамид и запел первую пришедшую в голову песенку:

Он замолчал и открыл уши.

— Я… — начала Тамара, но имам тотчас снова завыл, украшая исполнение каденциями, на что, сказать правду, был не способен:

— Амма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н!

Он задохнулся и слегка обиделся, услышав приглушенное хихиканье.

— Я… — произнесла Тамара, и Абдулхамид опять завел:

— Амма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н!

Тяжело отдуваясь, он замолчал. За пологом царило зловещее молчание. Абдулхамид понял, что Тамара с ним играет. Наконец она сказала:

— Мне уже не так плохо.

— Я как соловей, правда? — пошутил имам, и Тамара рассмеялась.

Тут ходжа Абдулхамид понял, что сзади, кроме Нилёфер, стоит кто-то еще. Глянув через плечо, он поспешно встал. Рустэм-бей подошел неслышно и теперь оглаживал шею кобылы. В другой руке он держал палочку, которой похлопывал по голенищу сапога. Как всегда горделивый и щеголеватый — блестящие напомаженные усы, за кушаком пистолеты и ятаган с серебряными рукоятками, вычищенная феска, но ходжа видел, что гость безутешен.

— Хороша у вас кобыла, — сказал Рустэм. — Я всегда считал ее красавицей. Счастлив, кто владеет такой лошадью.

— Она и вправду замечательная, — согласился Абдулхамид. — Только капризная, но я ей прощаю.

— Как Тамара-ханым? — Рустэм изображал полное спокойствие.

— Поправляется. Организм молодой, за последние две недели ей стало немного лучше. Но боли еще есть.

— Я сейчас впервые услышал, как она смеется.

— Да, у нее милый смех.

— Я оставил на пороге немного денег, — сказал Рустэм. — Компенсация за ваши хлопоты.

Имам опешил: