дверью, извещавшие, что у жены гость и входить нельзя.
Иногда стояли запыленные стоптанные сандалии из покоробленной мягкой кожи. В дождь они становились темными и жесткими. Временами на них появлялись новые заплатки и стежки, менялись ремешки. Не большие и не маленькие, сандалии свидетельствовали о непримечательной, серой и скромной жизни владельца, но вызывали в Рустэм-бее острую ненависть. От их вида стучало в висках и мрачно сжимались губы.
Порой перед дверью выставлялась пара красивых расшитых туфель, принадлежавших жене, в чем Рустэм-бей был абсолютно уверен. Вспоминалось, как в первые месяцы совместной жизни он привез туфли из Смирны, а жена приняла подарок с вежливым равнодушием, и на его глаза навернулись детские слезы огорчения, которые он сдержал, сохраняя достоинство и показное безразличие. Рустэм так надеялся, что туфли пленят ее своей мягкой красной тканью, прошитой желтым шелком и золотой нитью, но жена пользовалась ими лишь для оповещения, что у нее якобы гость. Поначалу Рустэм тешил себя надеждой, что их брак будет не просто официальным танцем чужих людей, что превращается в нечто большее лишь за совместной заботой о детях и по прошествии времени. В Смирне у него были знакомые семьи, где между мужем и женой существовала чудесная близость, какой и он хотел, когда женился. Он был современным человеком, а если нет, то определенно стремился им стать. Рустэму было неуютно, и он раздражался от того, что в Эскибахче казался себе невероятно искушенным человеком, а в Смирне или Константинополе оказывался совершенно не в своей тарелке; в общем, он так и не обзавелся друзьями, с кем было бы легко. Дома он общался с крестьянами и арендаторами, а в чужих городах ему неизбежно казалось, что над ним втихомолку посмеиваются. Все знакомые помещики страдали от такого же коварного одиночества, и Рустэм наивно рассчитывал, что женитьба на дочери одного из них поможет заполнить взлелеянную жизнью пустоту.
Ради Тамары он превратил женскую половину дома, приятную, но простую и без излишеств, в домашнюю гавань с драпировками теплых красных тонов, с прохладными сквозняками, которые благоразумно регулировались жалюзи, и полированной мебелью из грецкого ореха, инкрустированной атласным деревом. Он даже купил стулья и кровать, доставленную частями на двух непокорных верблюдах. Тамара попыталась спать в кровати, но терпение лопнуло, и она вернулась к привычному тюфяку на полу. Прекрасную кровать разобрали и сунули в сарай, где обычно хранились метлы и ведра. В отсутствие стола на высоких ножках стулья выглядели чужеродными и излишними. В результате их составили в углу, чтобы Тамара с гостями могли пользоваться оттоманками, как все нормальные люди. По правде сказать, Тамару интересовали только вещи из ее приданого, будто ей хорошо было лишь в окружении знакомых предметов из отчего дома близ Телмессоса.
Больше всего она ценила свой джезвэ — медный кувшинчик с длинной ручкой, в котором мать варила кофе. Матушка лучше всех в семье готовила напиток, и после ее смерти джезвэ по праву перешел к Тамаре, занимавшей в домашнем рейтинге кофеваров второе место. Новобрачная Тамара ставила джезвэ на ночь в изголовье постели и, проснувшись порой от ужаса, что она теперь — мужняя жена, хватала его и прижимала под одеялом к горлу, словно через прохладный металл могла снова почувствовать сухую ласковую руку, так часто державшую кувшинчик, и увидеть серые глаза, внимательно следящие за поднимающейся пенкой. Тамара готовила кофе маминым способом — на кучке белого пепла посреди горячих углей, чтобы варился как можно дольше, и иногда ей, оторванной от дома и родных, казалось, будто в нее вселяется дух матери.
И вот Рустэм-бей стоял у входа на женскую половину и, держась за щеколду, смотрел на сандалии. Он прекрасно знал, кого любит Тамара, — с самого детства она обожала своего кузена Селима. В семье этого совершенно не скрывали, чтобы не вышло обмана, но родные заверили Рустэма: блажь пройдет, Тамару убедили, что кузен ей не пара, и она, почтительная и послушная дочь, выйдет за человека, выбранного для нее мудростью старших.
В других обстоятельствах семья с радостью согласилась бы отдать Тамару за ее избранника, но Селим, этот пороховой бочонок в человечьем облике, был так ненадежен и неуправляем, что его собственные родители, страшась позора, никогда не дали бы согласия на брак с девушкой из уважаемого семейства. Будь жива мама, она бы все повернула в пользу Селима — так думала Тамара, но, конечно, заблуждалась. Красивого и обаятельного мальчика еще в раннем детстве безошибочно отметила печать плохого конца.
Невысокого роста, чуть неуклюжий, но подвижный и резвый, он обладал ослепительной улыбкой, которая с пугающей ясностью передавала его опасный нрав и обескураживала тех, кто видел ее впервые. Он походил на собаку, что, приближаясь к прохожему, виляет хвостом, но явно готовится напасть. Маленький Селим порой ходил нестриженым, ибо мать боялась, что он выхватит у нее ножницы. У него и вправду случались вспышки ярости, переходившие в припадки бешенства, и тогда отец, страшась вполне обоснованно, хватал беснующегося ребенка поперек туловища и тащил во двор, где бесцеремонно окунал в поилку для скота. Проклиная себя за вынужденную жестокость, отец держал сына за горло под вязкой водой, и только перспектива неминуемой смерти приводила мальчика в себя.
Имам рекомендовал отдать ребенка в школу, чтобы научился читать вслух стихи Корана, ибо слово Аллаха облагораживает, но Селим, с поразительной легкостью заучивавший сладкозвучные, но непонятные арабские строчки, оставался неисправим. В городе греческие врачи решительно заявили отцу, что с дикостью ребенка ничего поделать нельзя, раз не помогают битье и домашний арест. «Возможно, само пройдет, — говорили они. — У детей так бывает».
В общем, почти так оно и произошло, только вот Селим медленно превращался из взбалмошного психованного ребенка в юношу с роковым шармом и полным отсутствием принципов. Тамара всегда благоговела перед своенравным мальчиком, но теперь попала под его юношеские чары, и Селиму, разумеется, достало проницательности заметить ее безрассудную влюбленность. Ему хватило одного ее обожающего взгляда на празднике Байрам, чтобы ближайшей ночью оказаться у нее под окном и нашептывать сквозь ставни слова любви. Звучный удар саблей плашмя, полученный от Тамариного отца, стал последним воспоминанием Селима о родном городе. Ему пришлось скрыться, семья от него отреклась, но мысли его занимало не унизительное бесчестье, которым он, пойманный на злодеянии, покрыл себя, а размышление над полученным горьким уроком: пытаясь кого-то соблазнить, удостоверься, что шепчешь в нужное окно.
Тамару изгнание возлюбленного опустошило, и у Селима временами ныло сердце, когда он вспоминал ее прелестное личико. Семья Тамары решила прервать ее мучительную тоску и найти ей подходящего мужа, чья уравновешенность не вызывает сомнений. Родные желали ей лишь счастья и добра, а потому пришли в восторг, когда Рустэм-бей признался в своем серьезном интересе к Тамаре. Он был правнуком откупщика, чье состояние и земли чудесным образом перешли к потомкам в целости и сохранности. Прадед, как все откупщики, был личностью нечистоплотной, порочной и грубой, но времена давно переменились, и Рустэм- бей, безусловно, считался честным и уважаемым человеком, который заботится о своих арендаторах и поместьях больше, чем принято.
Тамара понимала, что о лучшем муже и мечтать нельзя, и потому вышла за него, покоряясь здравому смыслу и фатализму. Однако после первой брачной ночи Рустэм-бей с мрачным смирением осознал, что может овладеть ее телом, но никогда не проникнет в ее душу. Атака на счастье не принесла ничего, кроме сердечной муки, и он стал еще более одинок, живя с прекрасной девушкой, чьи туфли (либо чужие сандалии) вечно стояли перед дверью на женскую половину.
Бесчестье не сильно обескуражило Селима, который вскоре сделался странствующим целителем- шарлатаном. С каким-то воодушевленным злобным наслаждением он мочился в пузырьки, добавлял чуть- чуть сахару и щепотку дикой мяты, а потом расхваливал свой товар на базарах от Едибуруна до Яниклара. «Эликсир Селима! Эликсир Селима! Настоящая живая вода! Гарантированное средство от колики и гонореи! Помогает при бесплодии и заразной лихорадке! Нет, я не говорю, что он вернет вам молодость, хотя вполне возможно! Составлен прославленным аптекарем Геворком-армянином с Арарата, проверен и одобрен греком Атанасиосом из Афин по указанию самого Султана-падишаха! Вот вы, эфенди, да-да, вы! Кажется, вы слегка бледны! А я говорю, бледны! Не правда ли, друзья мои? Попробуйте, это пойдет вам на пользу! У кого жена вечно стонет на тюфяке, когда пора на прополку? У вас, эфенди? Дайте ей эликсиру, и она у вас заскачет, пропалывая по два поля в день!»
Селим вел трудную жизнь, круглый год таскаясь по каменистым дорогам из города в город в любую
