долгие переходы в глухомани и птицы, запеченные в золе костров. К несчастью, Искандер негодный стрелок — слегка близорук и торопится дернуть собачку; его вклад в том, что он добавляет шуму в общую неразбериху перестрелок.
Однажды ему выпал шанс подстрелить Красного Волка, отъявленного бандита с фирменным знаком — неизменной алой рубахой, когда тот удирал, карабкаясь по склону, но патрон оказался дрянным, а после перезарядки было уже слишком поздно.
Искандер гордится своей удалью и жалеет, что все не удается ее проявить. «Терпеливому охотнику воздастся», — говорит он, но порой задумывается: может, Абдул Хрисостомос сделал кривое дуло или все патроны бракованные? Однако факт: однажды Рустэм-бей из любопытства опробовал ружье и с полутора сотни ярдов сшиб бутылку с ограды. Искандер же высек крошку из камня в двух шагах сбоку.
79. Я Филотея (13)
Помню, однажды я пошла собирать фиги, ушла далеко и набрала много — нам и в дом Рустэм-бея. Потом появился Ибрагим. Он замекал, как коза, которой нечего сказать, и я поняла, что сейчас его увижу.
Он высунулся из-за куста и, как всегда, меня рассмешил. Затем подошел, взял мою руку, поцеловал и сказал:
— Пташка моя.
— Почему ты всегда называешь меня пташкой? — спросила я.
— Потому что ты нежная и красивая, поешь за работой. Ты всегда казалась мне птичкой. Когда мысль о тебе вдруг придет в голову, я думаю: «О! Пташка!»
Я спросила:
— А ты помнишь, как мой брат Мехметчик и Каратавук старались взлететь, разбегались, махали руками, но ничего не получалось?
Ибрагим подумал и сказал:
— Наверное, потому что на руках нет перьев.
— По-твоему, если б на руках росли перья, мы бы летали?
— Вряд ли. А то бы кто-нибудь уже слетал.
— Вот было бы здорово! Улетели бы с тобой на вершину горы, где никто нас не увидит и не пристыдит.
Когда мы встретились в другой раз, Ибрагим сказал:
— Мне снилось, что я летаю, а когда проснулся, в голове появился стих.
— Стих? Ты его запомнил? — спросила я, и Ибрагим прочитал:
Я говорю:
— Ой, Ибрагим, откуда взялись эти слова?
— Мне их дала ночь, — отвечает он.
— С такими словами ты бы стал знаменитым, если б о тебе узнали при дворе Султана.
А он говорит:
— Обо мне там никогда не узнают. Иногда я как будто орел, сильный, с добрым сердцем, и все мне по плечу. Кажется, мог бы обозреть всю землю и заглянуть за ее край, стал бы владыкой мира, потому что я царь воздуха. Но я привязан к земле. И буду вечно ковыряться в пыли, как курица. — Он помолчал, отвернулся и сказал: — Я бы стал орлом, но Господь подрезал мне крылья.
Я спросила:
— А я бы какой птицей стала?
Ибрагим немного подумал и ответил:
— Куропаткой.
80. Мустафа Кемаль (19)
Между приверженцами Кемаля и верноподданными Султана, особенно в черкесских группировках, фактически идет гражданская война. Шейхулислам издает фатву, где националисты признаны неверными и должны быть убиты. Муфтий Анкары выпускает свою фатву, где стоят подписи 250-ти его коллег и утверждается, что Султан-халиф — пленник неверных, а посему фатва, изданная под давлением, не правомочна.
Кемаль хитроумно и, безусловно, цинично снимает опасения религиозных и политических консерваторов тем, что открытие парламента в Анкаре в добрую мусульманскую пятницу предваряют чтения
