может быть, на улочки Парижа. Или на высокогорный серпантин… Произнеся это, Аюп двинулся к оставшемуся позади нас изумрудному сиянию. Неожиданно остановился и, обернувшись, бросил: – Только ведь не отпускает вечная дорога тех, кто однажды встал на неё. Вы можете выбирать.

Решать ещё одну головоломку желания не было. И без того вопросов оставалось больше, чем ответов. Когда и кем мы были избраны? Почему Аюп сразу не рассказал всей правды о Сшивающих Пространство? Как определил, что «Шатуны» – народ? Откуда, наконец, взялся тот расчудесный салун, где с нас не слупили втридорога за выпивку и бой посуды, а, главное, оставят ли нам его в качестве прощального подарка.

Мы оседлали байки и понеслись в темноту.

Мимо бежали щиты с названиями деревень, домишки, бензозаправки и посты ДПС. Даже табуреты на обочине с выставленными на продажу солениями и вареньем вызывали щемящее узнавание. Трасса сузилась, жёлтая разметка побледнела. Я приветствовал каждую выбоину, покрываемую когда-то свирепым матом. Напрягало только, что провожали меня пышные июльские перелески, а встречали сейчас чёрные скелеты впавших в ноябрьскую хандру деревьев. Холодно, чёрт подери!

А ещё не хватало беснующихся за спиной «Led Zeppelin». Я буду по ним скучать. Но таково батино решение. Как знать, может быть, позже кто-то из нас тоже выберет длящую бесконечность дорогу, по которой умчался Бомбей. Выберет и отправится искать притулившийся у просёлочной дороги бар, где у окна будет, как всегда, сидеть старик. И непременно найдёт. В этом никто из «Шатунов» не сомневался.

Работы велись круглосуточно. Рвались с деревянных насестов огни полыхающих факелов. В промозглой мути северной ночи двигались обесцвеченные сумерками силуэты людей. Одни, словно заслышавшие трубы Апокалипсиса покойники, поднимались из-под земли. Толкали впереди себя гружёные тачки. Другие спускались по деревянным сходням вниз – по колено, по пояс, по грудь. Казалось, чавкающая под ногами слякоть всасывала их в свои недра. Взлетали вверх чёрные фейерверки выбрасываемой из котлована почвы.

Пётр Алексеевич стоял, наблюдая за неусыпным поединком теней и языков пламени – причудливая, трепещущая на пронизывающем ветру вязь. Стало не по себе. Многовековой покой Эни-Саари был нарушен. Нарушен им. Чем ответит Заячий остров – угрюмый и седой, похожий на отшельника, хранящего от мира одному ему открывшуюся тайну? Хотелось остаться наедине с этой загадочной землёй. «Всего-то восемьсот пятьдесят аршин, – размышлял Пётр, шагая прочь от бесноватых огней и растворённых в дождевой взвеси людей-призраков. – Невелика птица, а поди ж ты!»

Остановившись у кромки воды, император вдохнул гнилостный сырой воздух – захлебнуться впору! Поёжился. Зыбкое покрывало холодной реки; грузное, напитанное влагой небо – неласков Эни-Саари. Хмурится, как девка на выданье, какой не по душе жених пришёлся. Противоположный берег щетинился островерхой лесной полосой. Деревья кололи рыхлые тучи, те сочились липкой моросью. Неуютно, зябко. Но что так тревожит болезненным, сладким предчувствием? По вершинам сосен стелился туман, превращая их в причудливые башенки и шпили…

Сказочный, дрожащий в серой дымке город.

Сплетённый из воды, земли и неба.

Молчаливый и задумчивый, так не похожий на крикливое мельтешение пряничной Москвы…

– Всё здесь Богово и моё, – прошептал Пётр. – Град Петров. Петербург. Мой оплот, моя крепость.

Неуловимые предчувствия вдруг обрели очертания, сложились в образ прекраснейшего города великой империи. Города, призванного не только стоять на страже границ, но и несущего в века его имя. Пётр сжал кулаки, зажмурился. Ресницы были влажными.

– Проклятый дождь…

Чтобы успокоиться, Пётр Алексеевич заставил себя изменить ход мыслей. «Недурно бы создать документ, где говорится, что крепость заложена не Алексашкой, а мной лично… От воплощения Иисуса Христа 1703 года мая 16, основан царственный град Санкт-Петербург государем царем и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским. Да, вот так хорошо. Пусть писаки и приврут чего, им не впервой…»

– Не твоё это, – раздалось за спиной.

Пётр порывисто обернулся. На него смотрели выцветшие до белизны старческие глаза.

– Кто таков? По какому праву гавкать смеешь!

Гнев и изумление в царском голосе слились воедино. Что за старик? Кому пришло в голову притащить на работы этакую развалину. Древний, только что мхом не порос, а худ – сквозь впалые щёки остатки зубов пересчитать можно.

– Уходи с острова. Вся Россия твоя, не трожь чужого. Всем беда выйдет. Власть свою уноси. Крепкого вина она пьянее. В голову бьёт, разум отнимает. Нельзя крепость твою здесь ставить. Да ещё город с неё зачинать.

Пётр вздрогнул.

– Откуда про город знаешь?

– Знаю. Ещё знаю, заморишь здесь народа тьму тьмущую. Ни перед чем не остановишься. А месту этому смерть видеть нельзя. Ни единый человек с жизнью расстаться здесь не должен. Велика смерти власть, поболе твоей будет. Не защитницей крепость станет – темницей, страшней которой нет в державе твоей. Для тех, кто властью наделён – так и вовсе могилой.

– Безумный старик! – Щека у императора болезненно дёрнулась. – Что ты в военном деле понимаешь! Нам отвоёванное сохранить надобно. Под носом у Карла стоим. Чуешь, где цитадель ставим? Отсюда Нева двумя рукавами разбегается. Самый ход в Европу! Отстоим его – наш водный путь. Отдадим – останемся Россией лапотной, от всего мира отрезанной. Ничего, поди, о Столбовском договоре не слышал? По нему швед уж, почитай, сотню лет дороги нам в Европу не давал. Я дорогу ту у Карла силой вырвал, кровью солдата рассейского она полита! Торговать с Европой начнём, учиться будем. Швед за то, чтобы выход в Балтику вернуть локоть себе укусит! Отлежится после трёпки, снова полезет. Вон он, рукой подать, супротив стоит, зубами скрежещет. А ты – крепость не строй! Мне о малых жертвах думать не пристало, когда судьба державы на века вперёд решается. Разве поймёшь ты это, всю жизнь на печи просидевши?

Пётр оттолкнул преградившего ему путь блаженного и хотел идти, но тот схватил его за рукав. В голосе ясно слышалась мольба.

– Постой, до конца выслушай. – Острая белизна взгляда заставила царя приостановиться. Было в ней что-то пугающее и притягивающее одновременно.

– Ладно, говори. Только коротко, вставать уж скоро, а я не спал ни часа.

– Не дай смерти на острове случиться! Спокон веков капище здесь было. Аккурат, где крепость ставишь – жертвенник. Хлеб да зверя с рыбой спокон веков люди сюда несли. Помощи в охоте просили. Чтоб урожай земля родила. Да только… Тигр, пока человечины не отведает, стороной обходит. Раз попробует – уж нет для него яства слаще. Так и тут, не должен узнать жертвенник вкус власти. Недобрым закончится.

– Так ты язычник! – Пётр смерил старца презрительным взглядом. – Жертвенник поганый спасаешь, стало быть.

– Одна над нами Сила, – уклончиво сказал старик. – Я и твой народ уберечь хочу.

– Вот и я свой народ уберечь хочу! От ружей да пушек неприятельских. Пострашнее они сказок твоих. Быть здесь крепости! Град Петров с неё начнётся, столица новая. Перед ней ещё голландец или немец какой шапку ломать станет. Уйди с дороги!

– Столица, значит? – Блаженный глянул из-под кустистых бровей. – Стольный град – место силы всей державы. Во сто крат любое деяние умножает. С крепости-жертвенника град зачиная, весь его жертвенником делаешь. Столицу-жертвенник – строишь, всё государство на ту же участь обрекаешь. Не темницу здесь ставить надо.

– Да уберёшься ли ты?! – взревел Пётр.

Кликушество язычника окончательно вывело его из себя. Нелепее всего было то, что где-то в груди колючим ледяным клубком ворохнулся страх. Не сам ли просил откликнуться молчащий до сих пор остров? В бездонной пучине чьей-то чужой, сокрытой толщей веков, памяти тихо постанывал отголосок древней, как небо, веры пращуров. Неизбывное и вечное поклонение Солнцу и Земле. Сминая наползающее сомнение, Пётр швырнул старику в лицо:

– Знаешь ли ты, безбожник проклятый, что, когда Меньшиков мощи святые в основание крепости