вероятно, не очень-то в нас нуждался. Его и Бомбеем прозвали, вычленив ключевое слово из популярного некогда выражения «псих-одиночка из Бомбея». Надавив на звонок, я вжался в косяк, чтобы не быть замеченным в глазок.
Батя купился. Приоткрыв дверь, высунул лохматую голову, чтобы обозреть площадку. Я прыгнул и, благодаря эффекту неожиданности, ввалился в негостеприимный дом.
Если батя не летел под грохот «Led Zeppelin» на байке, он пил. Спасало Бомбея одно – на байке он был почти всегда. Судя по мутному взгляду и цвету помятой физиономии, на этот раз пауза затянулась. Всюду валялись бутылки, вскрытые пакеты из-под полуфабрикатов, источали удушливый запах консервные банки до краёв забитые окурками. Словом, глад, хлад и рефлексия.
О пропаже четвёрки батя знал. Известие об исчезновении Паркета и Сестрёнки заставило его шумно выдохнуть и судорожно сглотнуть.
– На колёсах? – коротко осведомился Бомбей. Я кивнул. – Он плеснул водку в свой стакан, залпом выпил и тяжело двинулся на кухню ставить чайник. Зануда.
Я пил чёрный, как гудрон, чай. Рот связало, точно жевал незрелую хурму. Бомбей подошёл к своей «шарманке». Выключил. Я вздохнул с облегчением. Переорать бородатых мужиков из «Led Zeppelin» было непросто.
– Так и знал, что этим кончится, – скрипнул зубами батя. – Предупреждал. Но вы ж умней умных. Потому и зарёкся со щенками дело иметь. Своего головняка хватает, чтобы из-за вас ещё локти кусать. «Акула» та трасса. Понял, да? Думал, простила. А она… стер-р-ва… – Бомбей схватился за бутылку.
– Подожди, – я замотал головой. – С три короба навалил. «Акулы», щенки, в чём прикол-то? Чем мы тебе не угодили?
Батя насупился.
– Лучше б меня взяла, тварь!
Я зло зыркнул на Бомбея.
– Тебе не кажется, что не время сейчас для посыпания пеплом? Засел тут, как бирюк. Водку трескаешь.
– Ты меня не стыди! – Бомбей грохнул кулаком по застеленному выцветшей клеёнкой столу. Потом сник, заговорил глухо, точно выдавливая из себя фразы. – Сам себя круче твоего сгрызу. Я её «акулой» сделал. Давно. Тогда и слова такого не было – байкер. Черти на швейных машинках нас называли. Нарезался раз до тех самых белых лошадей. Перед своими покуражиться захотелось, очков набрать. Трюк такой есть – таран, знаешь, небось. Публике нравится. Прёшь на сближение, на последних метрах сворачиваешь.
– Ну?
– А я не успел. Меня вытащили, а Лёха-Швед… на месте… Тоже ведь щенками были. В грудь потом себя бил – не сяду на байк больше. Не смог.
– Паршиво, конечно, но мы-то причём?
– Притом! Смотреть, как вы на моей «акуле» бьётесь – оно мне надо?! Набрались эти четверо смелых тогда под завязку. Как людей, просил – поворачиваем! Да дуракам пьяным море по колено, упёрлись – поедем брататься и всё. А у меня зуммером в башке – по моей же «акуле» пойдут! Вроде, своими руками я их… Как Шведа…
– Брататься? – С трудом отжал я суть из самобичевания, вызревшего на щедро политом алкоголем чувстве вины.
– А-а, – он отмахнулся. – Дед-то с придурью оказался. Сидел, молчал… Потом забубнил – народ, знаки какие-то… чёрт разберёт.
– Какие знаки?
– Ты образину его видел? – Батя искоса глянул на меня. – На татуировках старик подвинут. Может, на зоне «регалкой» занимался. Там это в почёте. Не знаю. Короче, задумал на халяву осчастливить – «рекламку» сообразить. Чтобы издали видно было, «Шатун» идёт! И наколоть сам обещал. Наши и загорелись. Детство сопливое – родство феньками обозначать. Феньку и чужой нацепит.
– А ты, значит, отказался, – поторопился вернуть я Бомбея в колею повествования.
Батя передёрнулся.
– Я знаю, ради чего на байк сажусь. Мне урковских штемпелей о том на шкуре не надо. И со щенками, для которых общее тавро дороже мозгов, связываться больше не собираюсь. Живите, как знаете. Стадо вы!
– А Варька с Паркетом просто под раздачу попали?
– Считай так, – отрубил Бомбей. – Детский сад ваш пасти не подписывался.
– Понял. – Я встал. Меня трясло. – Отдыхай, нежная душа. Как бы от наших проблем нервические припадки у тебя не приключились. Больше беспокоить не буду.
Пока готовил заскучавший за время моей болезни байк в дорогу, стемнело. Постоянно ловил себя на том, что прислушиваюсь, не зазвонит ли телефон. Мобила молчала. Значит, в ночное пойду один. Непривычно. «Шатуны» всегда ходили в связке. Разве только Бомбей любил прокатиться в гордом одиночестве. Но он всегда слыл типом вне всяких правил.
Под колёсами напрягла бетонное тело «акула». Внутри у меня ворохнулся липкий страх. Сумел же старый леший вколотить суеверный ужас перед располосованными разметкой людоедками!
Я сжал зубы, бросил взгляд по сторонам. Мимо мелькали светящиеся окна деревенских домов и фары уносящихся прочь машин. Огни меня успокаивали. Были чем-то вроде знаменитого кольца царя Соломона. Говорят, начертанная на нём, истина – «И это пройдёт» – здорово вправляла венценосцу мозги. О том же твердили огни. Некоторые, выплывая из темноты, приближались, согревали мыслью «ты не один». Другие слепили глаза, грозя сбросить с дорожного полотна. И эти, и те, чиркнув рядом, бесследно таяли за спиной. Огни служили наглядным примером: победы и поражения, беды и радости, страхи и надежды – всё со временем блёкнет и скрывается за поворотом. Так стоит ли превращать свою жизнь в вечное поле брани? Когда огни помогли мне понять это, в жизнь мою вошли свобода и воля. Ушёл страх, что где-то я не успею, не вскарабкаюсь на очередной пьедестал. Не финиширую первым в запущенной кем-то крысиной гонке. Я перестал цепляться за возведённые в абсолют условности. А, если вдруг забывался и начинал по какому-то поводу излишне вибрировать, огни отрезвляли: «Эй, парень! Ты, ясен свет, не Соломон, но всё же…». Так что байк, дорога и огни были мне жизненно необходимы. Не ради дешёвых пантов, за которые Бомбей так ненавидел тех, кого величал «трюкачами».
Сейчас, вытекающая из стремнины огней, соломонова истина что-то не грела. Всё, значит, уйдёт? И увалень Лихо? И бунтующий не понятно с чего Доктор? И добродушный рохля Пухлый? Чахлый… Паркет… Моя суровая амазонка Варька… Да пошли вы, огни!
Я крепче вцепился в руль и врезал по газам. Удерживать байк стало труднее. Зато выветрились посторонние мысли.
Поворот на просёлок узнал сразу. Отсюда начинался путь исчезнувшей четвёрки. Я повернул и скоро увидел тусклый свет в окне злосчастного бара.
Заведение снова встретило меня звенящей тишиной и густым духом застоявшегося сигаретного дыма. Я проследовал к стойке и принялся ждать бармена. Может быть, он ответит, где живёт старик, сманивший моих бесшабашных приятелей.
Едва я устроился у стойки, затылком почувствовал цепкий, как репей, взгляд. Обернулся. Аюп сидел на прежнем месте. Вот только смотрел не в окно, а на меня.
– Один пришёл, значит. – Он вздохнул. Во вздохе сквозило разочарование.
– Где они? – Отчего-то я не сомневался, старик знает, о ком речь.
– Там. – Дед вскинул равнодушные глаза к потолку.
Жест был красноречивый. Не соображая, что делаю, я метнулся к Аюпу. В себя пришёл, когда ледяные пальцы старика сжали мои запястья. Я держал его за грудки, приподняв над скамьёй, с губ срывались клочья рождённых назревающей паникой фраз. Аюп не сопротивлялся, не пытался вырваться или защититься. Он с усмешкой смотрел мне в зрачки. По спине побежал холодок. Ослабив хватку, я облокотился коленом о скамью, преграждая старику путь к отступлению.
– Веди!
– За ними пойдёшь? – Амбразуры дедовских раскосых глаз превратились в щёлки.
– Веди, говорю!
