прижимал к своей груди. Компания подростков долго рассматривала танцующих, оглашая парк жеребячьим буга-га и отпуская недвусмысленные комментарии, запивая их пивом. Старушки или крестились или вспоминали Сталина, при котором такой ужас был бы недопустим. А большинству спешащих куда-то людей не было до них никакого дела.
Он же ничего не слышал. Он был абсолютно счастлив. И, казалось, наконец, жизнь вошла в то самое тёплое, уютное русло, о котором он видел сны почти с самого детства. Или он был сейчас просто героем собственного сна? Она тоже ничего не слышала. Она же была резиновая.
Звонок в дверь заставил его оторваться глазами от бледного лица Вари. В квартиру ввалился раздосадованный Борис. Очередной скандал с женой делал его похожим на нахохленного попугая. Правда, сам себя он олицетворял с орлом.
– Давай-ка со мной… – Борис вытащил из пакета бутылку «Столичной». – Чёрт бы побрал эту суку! – он всегда не пояснял о ком он говорил, но вариантов быть не могло – жена и сука сливались у него в сознании во что-то единое, неразделимое и безусловное. – Счастливый ты! Мне бы вот такую… – Борис хохотнул и грузно шлёпнул Варю по надувной щеке. – А что, молчит, хорошо. Надо – отодрал и в шкаф. И ни хрена ей…
В следующий момент гость лежал на полу и хрипел. Руки хозяина дома побелели, смыкаясь на его горле.
Когда санитары пытались стянуть Его руки за спиной, Он вырывался и кричал, что не может никуда уйти от Неё. Она ведь без Него замёрзнет! Её волосы без Его заботы снова превратятся в паклю. Губы опять покроются трещинами и побледнеют. И кто будет Ей варить густой чёрный кофе, аромат которого Она успела так полюбить?! Он кричал, умолял, выл, но люди в спецодежде, видимо, были сумасшедшими; на их лицах не отразилось даже тени жалости. Они, пыхтя, поволокли Его к входной двери.
– Варя!!! – крикнул Он, судорожно вытянув шею и хватаясь отчаянным взглядом из-за плеча дюжего санитара за сжавшиеся хрупкие плечи той, от кого Его так безжалостно и равнодушно отдирали.
Её глаза наполнились живой тоской, заблестели, наливаясь влагой. Она повернула лицо в его сторону.
– Я подожду, – шепнула Варя. Её голос был таким тихим, что, кроме Него, его никто не услышал. А, может быть, Ему только показалось? Ведь для всех она была просто резиновая кукла.
Срамной колодец
Это приходило в ноябре. Точнее, дремало оно во мне всегда, но пробуждалось, когда стволы деревьев набухали влагой, чернели и становились похожи на обугленные скелеты. Стоило поднять голову, в глаза ударяла напитанная дождями, рыхлая Пустота. Она сочилась сквозь изломы осиротевших веток, душила отсыревшей подушкой на открытых пространствах. Летом и ранней осенью Пустота пряталась за кронами. Зимой заполнялась розоватым хрусталём или сыплющейся из неё белизной. Я врал себе, что из ничего снежные хлопья падать не могут. Становилось чуть легче. Но ноябрь…
Он был честен до жестокости. Наотрез отказывался хоть как-то вуалировать пустоглазость небес, а заодно и моей вялотекущей жизни.
Справляться с ноябрём я приноровился лет пять назад: брал отпуск и пил в своей берлоге, вытравливая точащего изнутри червя алкогольными парами. Жизнь обретала хоть какой-то смысл – борьба с гудящей головной болью и болотистой тошнотой.
А там и снег ложился…
Так было и в тот раз. Клён у окна сдавал позиции медленно, но верно. С каждым упавшим листом Пустота надвигалась и тяжелела. Календарь отсчитывал дни отпуска. Позвякивал рядок опорожнённых бутылок. Первый этап – выжигающая ярость – позади. Я был измотан. Лежал, уставившись в потолок. Нарастало звериное, бессознательное – бежать. Так проявлялся второй круг моего персонального ада. Опыт рубил с плеча: «Не надейся, оторваться не удастся. Пустота поймает, придавит, выпотрошит, как голодная кошка охромевшую мышь». Я не спорил. Зануда-опыт прав. Только можно ли убедить зайца не давать стрекоча от пули, рыбу – не заглатывать наживку, одряхлевшую птицу – не пускаться по осени в дальний, гибельный для неё путь? Инстинкт велит всякому живому существу бежать от того, что повергает в ужас.
Или к спасению…
Всё равно – БЕЖАТЬ!
В чём моё спасение, я не знал. Возможно, его не существовало вовсе. Зато помнил – пока бежишь, о таких пустяках не думаешь. Перемещаешься в пространстве, бездумно ловишь запахи, звуки, скользишь глазами по сменяющим друг друга предметам и лицам… Хоть что-то, чёрт подери, происходит! Я вскочил и, схватив куртку, бросился из дома.
Купил билет на поезд. Куда – не всё ли равно. Главное, не останавливаться! Пусть мимо несутся вылинявшие поля и навылет простреленные Пустотой перелески. Пусть мелькают полустанки и застывшие на перронах люди. А ночью – пусть лижут подушку белёсые языки проносящихся фонарей.
Так и было.
Рано утром я выбрался из поезда. Моего дезертирства он не заметил. А может, плевать хотел на предательство с высокой колокольни. Таких как я, похмельных, мятых мужиков неопределённого возраста и с неопределённой маятой, в его утробе пруд пруди. Едва я спрыгнул на испещрённую трещинами платформу, состав качнулся, точно с ноги на ногу переступил, и, не оглядываясь, пошёл своей дорогой. Кидать ему вслед прощальные взгляды желания у меня тоже не возникло.
Касса оказалась закрытой. Похоже, на этом забытом богом полустанке поезда останавливались нечасто. Крошечный вокзал дышал пыльной заброшенностью.
Как и та покинутая хозяевами квартира в идущем под снос доме… Почему так врезалась она в непостижимо избирательную мою память?!
Обшарпанный пол в голубых «проталинах». Видно, поленились жильцы выносить мебель, когда красили его в последний раз. Массивные шкафы просто обошли кисточкой. Листки увядшей исчёрканной бумаги. Обломки какой-то рухляди. Засохшей бабочкой трепетала на сквозняке пришпиленная к обоям страничка из «Огонька». С неё улыбалась женщина. Наверно, артистка. Её было жаль. Не актрису даже, а вот эту блёклую картинку. Когда-то её выбрали из десятков других. Вырезали, старались поровней. Аккуратно прикрепляли булавками, боясь испортить… А потом бросили в обречённой квартире. Объяснить причину своего ухода из фирмы, занимавшейся сносом ветхих строений, я тогда не смог. Бред какой-то! Рефлексия.
Воспоминания о погибшей под развалинами картинке были неприятны. Я сосредоточился на поисках транспортных узлов, которые помогли бы продолжить мой бег. Нашёл автобусную остановку. Там, скукожившись на холщёвом мешке, дремала закутанная в чёрный шерстяной платок бабка. При моём появлении она настороженно вскинула голову и плотней утвердилась тощим задом на своей поклаже. Чтобы не будоражить её бдительность, я отошёл подальше. Так мы и конвоировали остановку: я курил поодаль, бабка охраняла мешок. Когда подошёл кургузый «Львiв», я молча помог ей затащить багаж в автобус и мы покатили по расползшемуся слякотью просёлку. За окном плыли смирившиеся с наступлением зимы равнины, рощи, безлюдные, точно после эпидемии чумы, деревни.
Наверно, за слепыми окнами этих изб улыбается со стен не один портрет из «Огонька»…
Автобус чихнул и остановился. Бабка засуетилась, приноравливаясь, ловчее взвалить на себя мешок. Я огляделся. В автобусе, кроме нас, никого. Пришлось снова вступить в контакт со старухиной поклажей. На этот раз бабка была настроена благосклонней. Видно, оценила, что, помогая при посадке, я не умчался в леса, унося с собой её немудрящий скарб.
– Явился-таки. – В выжженных годами глазах старухи сверкнуло. – Давно тебя ждём. – Меня? – удивился я, вглядываясь в исчертившие лицо моей спутницы морщины. – Да я сам по себе, ни к кому. Старуха цепко глянула на меня.
– Ну-ну, ишь, какой пожеванный… Ладно, не моё то дело. Идёшь, значит, надо. А остановиться у меня можешь. Печь протоплю, тепло будет. В других хатах развалилось всё, угоришь ещё.
Пару часов мы шлёпали по чавкающему месиву из воды и глины. Опускались ранние ноябрьские сумерки. Впереди показались тёмные силуэты изб. Ни одно из окон не светилось. Дома были явно необитаемы.
– Мёртвая деревня? – Я поёжился. Догнала-таки меня Пустота.
