неделю выпало очень много снега. Не хватало рук и лопат, чтобы расчищать железнодорожные пути. В Петрограде хлебные очереди стихийно перерастали в митинги, выкрикивали лозунги и хором пели «Марсельезу». Громили булочные, размахивали красными знамёнами, кричали «Да здравствует республика!». Солдаты, казаки братались с бунтующей толпой, разгоняли полицию, стреляли в жандармов.

28 февраля Петроград был красен от знамён и пожаров, чёрен от толп и копоти. Пылали полицейские участки, Окружной суд, охранка. Открывались тюрьмы, выходили на свободу уголовники, оркестры играли «Марсельезу».

В Москве пока было спокойнее.

Утром 5 марта, в понедельник, Михаил Владимирович готовился к операции по извлечению осколка снаряда из плечевой кости фельдфебеля Ермолаева. Консилиум пришёл к выводу, что спасти руку не удастся, необходима ампутация.

— Лучше убейте меня! Пятеро детей, жена больная, мамаша-старуха, я один кормилец, не хочу видеть, как они все помрут с голоду без моей правой руки! — кричал Ермолаев, метался на столе так, что невозможно было удержать и дать наркоз.

— Ну, будет, будет. Успокойся. Вытащим осколок, руку спасём, — сказал Свешников.

— Напрасно вы, Михаил Владимирович, тешите его надеждой, — шёпотом заметил Потапенко, — вы же видите, воспаление пошло вверх, в сустав.

— Без надежды он умрёт под наркозом, — возразил за профессора Агапкин.

Федор Фёдорович окончательно оправился после болезни. Правда, выглядел немного странно. Сбрил волосы. После стольких дней лихорадки они стали сильно падать. Кожа покраснела, шелушилась. Вероятно, из-за того, что во время болезни он ел слишком много лимонов и обтирался крепким уксусом.

Как только Агапкин поднялся с постели, он неотлучно был рядом с профессором, ассистировал при операциях, помогал осматривать больных, проверял, аккуратно ли выполняются назначения профессора, напоминал, что пора обедать. Исключением стали только ночные дежурства.

Раньше Федор Фёдорович легко путал день с ночью, мог не спать сутками, теперь после полуночи его неодолимо клонило в сон, он, как сомнамбула, шёл в тёмное помещение или гасил свет, мог уснуть сидя. Если к двум часам ночи не удавалось спрятаться в темноту, его мучили страшные головные боли и потом весь день он чувствовал себя больным, разбитым.

По счастью, в ночь на понедельник 5 марта Агапкин отлично выспался. Операция была долгой, сложной. Все, кроме него и профессора, постоянно отвлекались на разговоры о событиях в Петрограде. Точной информации пока не было. Газеты с конца февраля выходили нерегулярно, с опозданием. Пользовались слухами.

Доктор Потапенко спорил о том, правда ли, что Волынский полк отказался стрелять в бунтующих рабочих на Невском. Спорил так горячо и увлечённо, что подал профессору большой торзионный пинцет вместо скальпеля. Доктор Грунский, отвечавший за наркоз, не заметил, что у больного дрожат веки и сейчас он проснётся.

Агапкин едва поспевал исправлять чужие ошибки и невольно любовался точными, быстрыми движениями Михаила Владимировича. Казалось, в операционной никому, кроме них двоих, не был интересен человек на столе. Правая рука фельдфебеля Ермолаева мелочь по сравнению с великой революцией.

Осколок вытащили, рану прочистили и зашили. Оставалось ждать, как пойдёт заживление. Ермолаев лежал в палате, отходил от наркоза. С ним сидела Таня. Она изо всех сил боролась со сном после ночного дежурства, но упрямо не шла домой, осталась сидеть с фельдфебелем, чтобы следить за пульсом, вовремя заметить, если вдруг откроется кровотечение, поднимется температура. Так она сидела с каждым больным, которого оперировал папа.

Ермолаев зашевелился, застонал, приподнял веки и просипел чуть слышно:

— Рука!

— На месте твоя рука, — сказала Таня.

— Не чувствую. Не верю.

Таня легонько сжала его кисть, заодно проверила, гнутся ли пальцы, и спросила:

— Теперь чувствуешь?

Ермолаев часто, шумно задышал, всхлипнул, зашмыгал носом, забормотал, облизывая губы:

— Пресвятая Владычица Богородица, оставили! Сохранили руку-то мою, детушкам моим кусок хлеба, жене моей Дуне, мамаше, Серафиме Петровне, с голоду помереть не дали, век буду Бога молить за профессора Михал Владимирыча.

Из открытой форточки донёсся гвалт, топот, стали слышны отдельные голоса: «Долой правительство! Долой войну! Долой немку!», потом запели «Марсельезу».

Окно выходило на Пречистенку. Утоптанный снег был покрыт подсолнечной шелухой. Шли люди с красными транспарантами и флагами. Таня закрыла форточку, вернулась к фельдфебелю.

— Поплакал и будет. Спи.

Он бормотал всё тише, всё спокойнее. Таня закрыла глаза только на минуту, прислонилась головой к стене и тут же провалилась в сон. Ей приснился Данилов. Опять от него не было вестей. Ходили страшные слухи о бунтах в полках, о том, что солдаты стреляют и вешают офицеров.

Павел Николаевич стоял прямо тут, в дверном проёме. Халат накинут поверх шинели, в руке фуражка. Он смотрел на неё, потом тихо, шёпотом, позвал:

— Танечка!

— Спит она, умаялась после ночи, — прозвучал рядом знакомый голос, — разбудить?

— Не нужно, я подожду.

Таня открыла глаза. Он правда был здесь, в палате, живой, невредимый. С ним рядом стояла сестра Арина.

— Иди уж, я останусь. Да глядите там, на улице, осторожней, опять эти ходят, с кумачами.

В коридоре они обнялись.

— Танечка, я все знаю о Володе. Я пытался вырваться раньше, но не получилось. Михаил Владимирович сейчас в офицерской палате наверху. Я уже виделся с ним. Он хорошо держится, только похудел сильно. Впрочем, вы тоже. Совсем не спите?

— Почему? Сплю. Вы как раз застали меня спящей.

Они шли по коридору к лестнице. Вдруг Таня резко обернулась. Им в спины смотрел Агапкин. Она кивнула ему, полковник поклонился. Федор Фёдорович ответил лёгким вежливым поклоном и исчез за ближайшей дверью.

Извозчиков не было. По заплёванной мостовой шла очередная демонстрация с транспарантами, знамёнами, с красными бантами и красными повязками на руках. Пришлось стоять ждать, пока пройдут.

— Да здравствует демократия!

— Долой войну!

— Городовых на фонари!

— Мир хижинам, война дворцам!

Голоса были визгливые, в основном женские. От криков закладывало уши. Молодой рабочий, в кепке, в чёрном, с чужого плеча, пальто, приостановился, впился опухшими глазами в лицо Данилова. Сплюнул прилипший к губе окурок и заорал шальным фальцетом:

— Офицерье к стенке!

Таня сильно потянула полковника за руку.

— Пройдёмте переулком.

Пока шли пешком до Брестской, он рассказал, что царь подписал отречение в пользу великого князя Михаила Александровича. Это произошло в ночь со второго на третье марта в Пскове.

— В Петрограде хаос, ужас, войска переходят на сторону восставших. Михаил тоже отрёкся. Что будет дальше, неизвестно.

— А как же Александра Фёдоровна, дети? — спросила Таня.

— Они в Царском, больны корью.

— Вы папе уже сказали?

— Нет. Пока только вам.