— Нет! — крикнула она и попыталась вырваться из отцовских рук. — Нет, пусти!

— Что — нет? Он дышит сам. Успокойся. — Он усадил её на стул в углу палаты и поднёс стакан холодного чая к её губам.

Ося не только дышал, он открыл глаза и смотрел на Таню. Васильев ставил ему капельницу. Губы Оси шевельнулись. Таня подошла, склонилась над ним и ясно расслышала:

— Барбарис.

— О чём ты, Осенька?

— От тебя пахнет барбариской. Изо рта.

— Михаил Владимирович, вы сами понимаете, всё бесполезно. Нужна операция на сердце, но наркоза он не выдержит, — сказал доктор Потапенко, когда они вышли покурить в коридор.

Таня уходить от Оси отказалась категорически, сидела возле его койки, читала ему «Капитанскую дочку».

— И что вы предлагаете? — спросил профессор.

— А что тут можно предложить? — Потапенко пожал плечами. — Ох, да, я совсем забыл, вас какой-то полковник искал, Данилов, кажется.

— Данилов? Когда?

— Около часа назад. Он приехал с фронта, всего на сутки, спрашивал вас и Таню.

— Где же он?

— В приёмном. Наверное, уже ушёл. Простите, что сразу вам не сказал, но совсем вылетело из головы.

В пустом приёмном отделении полковник Данилов спал прямо на стуле. Профессор не стал его будить, отправился за Таней.

— Я никуда не пойду, — сказала она, увидев отца, — я буду здесь сидеть всю ночь.

— Сиди, пожалуйста, я не возражаю. Только сейчас сходи в приёмное, ненадолго.

— Зачем?

— Иди, я сказал! — он взял у неё из рук книгу. — Я останусь здесь, не волнуйся.

Таня быстро сбежала по лестнице. Дверь приёмного отделения была приоткрыта, она заглянула и сначала никого не увидела, кроме дежурной сестры, дремавшей за столом.

— Что за дурацкие шутки!

Она хотела уже идти назад, к Осе, но заметила силуэт в углу.

Данилов спал, прислонившись головой к стене. Шинель сползла с плеча, фуражка лежала на коленях. Он был небрит и в грязных сапогах. Короткий ёжик волос стал совсем белым. Таня подошла на цыпочках, прижалась губами к его щеке и тут же отпрянула. Он открыл глаза, часто, удивлённо заморгал, увидел Таню, обнял её, так неловко и крепко, что она чуть не упала.

— Павел Николаевич, вы не предупредили, — она подняла с пола его фуражку, — вы такой бледный, измученный. Что-то случилось?

— Ничего, Танечка, всё в порядке. Просто не спал три ночи. Предупредить никак не мог, сам не ожидал, что вырвусь. Ваша горничная сказала, вы убежали в госпиталь, Михаил Владимирович в театре. Я, собственно, уже и не надеялся, заехал сюда, думал, вдруг повезёт. А вас и тут нет. Какой-то хирург сказал, что вы обязательно будете. У меня поезд в шесть. Который теперь час?

— Да уж третий, — подала голос дежурная сестра.

— В шесть? — Таня без всякого стеснения сжала ладонями его лицо, поцеловала в губы. — Вот за это я вас ненавижу.

— За что, Танечка?

— Нет. Больше не целуйте меня. Голова кружится.

— Так вы сами меня целуете.

— Нет. Я вас ненавижу. Не отпущу ни на какой поезд. Худой, небритый, волосы все седые, как будто не три месяца прошло, а тридцать лет. Пойдёмте, хотя бы чаем напою. Да оставьте вы шинель с фуражкой, вон, повесьте на вешалку. Как прикажете вас любить? Заочно? Я жду, жду, после той записки — ни слова, ни весточки. Только во сне и вижу.

Она говорила быстро, тихо и вела его за руку по лестнице, по спящим коридорам. Он шёл за ней и счастливо улыбался.

Оказавшись дома, Соня тут же кинулась в свою комнату.

— Какая красота! Какие потрясающие розы! — восклицала в прихожей мама. — Почему ты поставила их в помойное ведро? И куда ты убежала? Помоги мне распаковать чемодан, там для тебя подарки.

В ответ послышался грохот. Когда мама вошла, Соня сидела на полу. Перед ней были разбросаны бумаги, папки, диски, сломанные карандаши, старые ежедневники. Рядом валялся ящик, выдернутый из письменного стола.

— Прости, я должна найти свою записную книжку, — сказала Соня.

— Не понимаю, что за срочность? Кому ты собираешься звонить в три часа ночи?

— Звонить я буду завтра. Но я должна убедиться, что у меня остался его номер.

— Чей?

— Агапкина Федора Фёдоровича. Мне надо срочно встретиться с ним.

Книжку нашла мама. Телефоны Агапкина, домашний и мобильный, были записаны на букву «А». Соня вдруг вспомнила, что старец сунул ей в руку листочек с номерами как-то странно, поспешно, тайком, когда Бим вышел в туалет, и потом прошептал: «Не потеряйте, прошу вас! Не забудьте переписать в книжку!»

— Я уверена, ты все перепутала, — сказала мама, — это наверняка другой Агапкин. Не может быть человеку сто шестнадцать лет. Его бы занесли в Книгу рекордов Гиннесса, его бы по телевизору показывали.

— Он этого не хочет. О том, сколько ему лет, знают только избранные. Нельзя искушать профанов. Это его фраза.

— Так, может, у него просто маразм? Ну или какой-то сдвиг в сознании. Чем он занимается?

— Алхимией.

— Здравствуйте, приехали! Бим разыграл тебя, а ты, дурочка, поверила. Представляю, как они потешались над тобой вместе с этим старцем. А золото, сделанное из свинца, тебе показали?

— Он занимается историей алхимии, он сам золота не делает. Да, наверное, они с Бимом меня разыграли. Но, даже если так, этот старик знает о профессоре Свешникове очень многое, и, может быть, он объяснит мне, откуда взялись фотографии.

— Какие фотографии?

Соня рассказала маме о портфеле, который папа привёз из Германии, и показала снимки.

Мама долго рассматривала их и так же, как Нолик, взяла лупу.

— Да, это, конечно, твоя бабушка Вера, тут никаких сомнений. И ребёнок у неё на руках, вероятно, твой отец. Но я не понимаю, почему парень в форме лейтенанта СС вверг тебя в такой шок. Бабушка Вера с семнадцати лет сотрудничала с НКВД. Пламенная комсомолка, отличница, красавица, очень перспективный кадр для них. Уже на третьем курсе она посещала нечто вроде разведшколы. Юноша на снимке — её однокашник, он мог просто примерить форму, наверняка они там это делали, их же учили на разведчиков. Ты думаешь, твой дед, папин отец, был вовсе не мальчик-сосед-комсомолец-авиахимовец, а этот эсэсовец?

— Ничего я не думаю. Расскажи о бабушке Вере, что помнишь.

— Софи, что я могу помнить, если она погибла до моего рождения? Не знаю, какой бы она была свекровью. Эту роль для меня играла её мать, папина бабушка. Несколько лет, пока мы жили вместе, каждое утро я слышала, что Димочка женился на мне только потому, что меня зовут Вера, это имя для него святое, и оно — единственное моё достоинство. Вера была красным ангелом, воплощением благородства, ума, красоты. Кроме немецкого, она знала ещё и польский. Прабабка твоя была полькой, тайной католичкой и дворянкой, потому и тряслась всю жизнь, к существительному «ангел» всегда прибавляла прилагательное «красный», чтобы её не заподозрили в религиозности. Вышла замуж за красноармейца, кристально пролетарского происхождения. Слушай, что там всё время пищит?

— Мой мобильный. Почта пришла.