обложке, уселась в кресло. Краем глаза он заметил, что Светлана Анатольевна читает не какой-нибудь современный дамский роман или детектив, а старую английскую классику, “Джен Эйр” Шарлотты Бронте.

«Вот тебе, кстати, живая иллюстрация к твоим умным мыслям по поводу скудости чувств, — усмехнулся про себя Арсеньев, искоса поглядывая на ее внушительную фигуру в кресле, — тут все наоборот, переизбыток чувств, богатство и глубина. Потрясающая, прямо-таки лебяжья верность. Мадам Лисова, а точнее мадемуазель, двадцать пять лет любит единственного мужчину, причем без всякой надежды на взаимность. Неужели ей не надоело, ни разу за эти годы не стало обидно или хотя бы просто скучно?»

Светлана Анатольевна лизнула пальцы, перевернула страницу. Нитка жемчуга, покоившаяся на ее мощной груди, медленно поднималась и опускалась в ритме ровного дыхания. Она успела стереть разводы туши, причесаться, подкрасить губы и в полной боевой готовности ждала своего лысеющего идола.

В голове у Сани гудело, как в печной трубе. После разговоров с Лисовой все предыдущие события, сегодняшние и вчерашние, затуманились, потемнели, словно огненные страсти мадам слегка закоптили ему мозги.

– “Фольксваген-гольф”, — повторял он про себя, пролистывая страницы ежедневника и еще не понимая, почему так упорно вертится на языке марка машины, которую вроде бы купила перед смертью Вика Кравцова и которая исчезла странным образом. Теоретически в багажнике мог лежать пистолет “ИЖ-77”. Но вовсе не обязательно, что обезумевший Ворона сунул его именно туда. А если сунул, то Вика вполне могла его там десять раз обнаружить. Как в таком случае она поступила, неизвестно. Ясно только одно — в милицию она его не понесла.

'Фольксваген-гольф” цвета мокрого асфальта упрямо маячил перед глазами, причем не просто так, не сам по себе. За пару минут он успел обрасти вполне ясным пейзажным фоном: кусок черного ночного шоссе, рекламный щит. Рядом с автомобилем, как по команде, выросли из асфальта два хилых несчастных цветочка, две бесхозные проститутки, темненькая с короткой стрижкой и беленькая с длинными волосами, в красном трикотажном платье, на великанских платформах.

– “Фольксваген-гольф” цвета мокрого асфальта, — медленно пробормотал Арсеньев и не заметил, что говорит вслух.

— Что, простите? — кашлянув, спросила Ли-сова.

— Нет, ничего! — Арсеньев захлопнул свою тетрадочку.

За стеклом веранды он увидел два силуэта. Через секунду дверь открылась.

Наконец явился Рязанцев, и не один, а с каким-то белобрысым лопоухим мальчишкой, который при ближайшем рассмотрении оказался девушкой.

«Он обещал — повторял про себя Григорьев, пробегая мимо ограды муниципальной школы, — зачем ему Машка? Зачем?»

Кумарин много лет назад дал честное слово никогда, ни при каких обстоятельствах не трогать его дочь, не привлекать ее к сотрудничеству с УГП ни прямо, ни косвенно.

— Он обещал! — шепотом твердил Андрей Евгеньевич в ритме своего небыстрого тяжелого бега. — Он еще ни разу не давал повода усомниться в своем честном слове. Конечно, глупо надеяться на его совесть, но есть еще здравый смысл, прагматизм, элементарная логика. Ему невыгодно. Он должен понимать.

Собственные доводы звучали совершенно неубедительно.

До зоомагазина на Фокс-стрит было полчаса пути пешком и минут двадцать мелкой трусцой. Григорьев бежал, придерживая локтем сумку на плече и чувствуя, как там внутри возмущенно брыкается котенок.

— Сиди смирно! — скомандовал он, когда белая мордочка с розовым носом протаранила застежку и ткнулась в его руку. — Будешь хулиганить, назову тебя Севой!

Котенок тут же затих, как будто понял, о чем речь, и не захотел стать тезкой Всеволода Сергеевича Кумарина.

— То-то, обормот. И запомни, имя Христофор кому попало не дают, оно ко многому обязывает.

Накануне к половине пятого утра, почти ослепнув от компьютера, выкурив полторы пачки сигарет, очумев от милых шалостей котенка, он решил заранее найти подходящую сумку, чтобы утром взять звереныша с собой в зоомагазин. Оставлять такую шпану дома без присмотра опасно. Пришлось перерыть всю кладовку. Наконец он откопал мягкий стеганый мешок, в котором Маша носила спортивную форму, когда училась в колледже. Потом пришлось искать нитку с иголкой, чтобы пришить оторванную ручку. При этом Григорьев злился и ворчал, а котенок носился за ним по дому и все пытался влезть на голову.

Они оба уснули только в шесть. Проснулся Григорьев в начале двенадцатого, совершенно разбитый, с тревожной, сосущей болью в желудке. Несколько минут он лежал, глядя в потолок, и пытался уговорить себя, что эта боль — всего лишь следствие скверного ужина, перекура и ночных бдений и никак не связана с дурными предчувствиями.

Белый бандит мирно урчал рядом с ним на подушке, уткнувшись мордой ему в ухо. В комнате было довольно холодно. Перед тем как лечь спать, он оставил окно открытым, чтобы выветрился табачный дым. И хотя в начале мая в Нью-Йорке ночи совсем теплые, эта выдалась какая-то ледяная, почти зимняя. Григорьев даже испугался за свою японскую яблоню, если были заморозки, ей конец.

Он неохотно вылез из-под одеяла, босиком, в пижаме, поеживаясь, спустился на первый этаж в гостиную и выглянул в свой маленький дворик, посмотрел на деревце. Оно было пронизано солнцем и как будто улыбалось ему сотнями бело-розовых распустившихся бутонов.

Потом он долго стоял под душем, побрился, глядя на себя в зеркало, обнаружил несколько тонких царапин на виске, следы кошачьей ночной акробатики.

Обычно он завтракал йогуртом, овсянкой с обезжиренными сливками, консервированным фруктовым салатом. Маша многие годы приучала его правильно питаться, относилась к этому чрезвычайно серьезно. И он слушался, больше для ее спокойствия, чем ради собственного здоровья, хотя, конечно, чувствовал, что она права. Чем меньше холестерина и всяких жареных жиров, тем меньше проблем с давлением, одышкой, и брюхо не растет. Но на этот раз он решил побаловать себя яичницей с беконом и настоящим крепким кофе с кофеином. Для котенка он заранее приготовил блюдечко с молоком.

Когда зашипела сковородка, котенок, до этой минуты спокойно спавший, кубарем скатился со второго этажа, потянулся, зевнул, мурлыча, потерся об ногу своего хозяина, вскочил на стул, оттуда на кухонный стол, начал потихоньку, бочком, подбираться к плите и тут же отпрыгнул с обиженным мяуканьем, потому что брызнуло масло.

— Во-первых, доброе утро, — обратился к нему Григорьев, — во-вторых, не лезь на стол, тем более на кухонный. А в-третьих, о беконе можешь даже не мечтать. У Христофора от жареного бекона бывал понос. Вот твое молоко.

Котенок понюхал, фыркнул, немного подумал и, к удивлению и радости Григорьева, принялся лакать. На закуску он получил кусочек вареной колбасы, наелся и занялся утренним туалетом. Умывался он так долго и вдохновенно, что Григорьев успел спокойно съесть свою яичницу, выпить кофе и выкурить сигарету.

В начале третьего он запихнул котенка в сумку и побежал к Фокс-стрит так, словно это была его обычная оздоровительная пробежка.

По дороге к Фокс-стрит Андрей Евгеньевич пытался привести в порядок тот информационный хаос, которым всю ночь жадно, без разбора, забивал себе голову, как обжора забивает брюхо.

Осенью восемьдесят третьего Кумарин подсунул Григорьеву письмо, написанное офицером ЦРУ и переданное через охрану посольства. Подсунул как бы случайно и очень внимательно наблюдал за реакцией. Еще тогда, почти двадцать лет назад, Андрей Евгеньевич отнесся к этому как к очередному этапу проверки. Он не исключал, что письмо поддельное. Если о Колоколе узнают американцы и начнут его искать, значит Григорьев предатель. Единственное, что рождало сомнение — банальность хода.

Один из секретов кумаринской непобедимости и успешности заключался в том, что он не считал других глупей себя. А “утка” с письмом была рассчитана на дурака.

Григорьев рассказал Макмерфи о Колоколе, лишь когда получил на это санкцию Кумарина. Любопытно, что вскоре был разоблачен “крот”, некто Джордан Слонимски. Высококлассный программист, он