обидел и кто ей мешает, должен платить унижением, разорением, смертью. Мужчины, если в них есть хоть что-то мужское, обязаны в нее влюбляться и страдать. Женщины, если они не старухи и не уродины, непременно дуры. Даже маленькая сирота Адель дурочка и пустышка, только потому, что хорошенькая. Вот откуда пошли телесериалы и все эти мыльные монстры, положительные героини, сладкие скромницы с потупленными лучистыми глазками и кровавым подсознанием.

— Но это же классика, — возражал Григорьев.

— Не знаю. Меня тошнит от нее. Она насквозь фальшивая, эта твоя классика. Все думают, там великая любовь, на самом деле там звериный эгоизм, желание подчинить, раздавить, размазать по стенке, а потом, заливаясь крокодильими слезами, собрать в горсточку, сложить в уголок и знать, что теперь-то уж он, миленький, никуда не денется.

Разговор о Джен Эйр был лет десять назад. Именно тогда в колледже случилась неприятная история, о которой много говорили и которую долго потом не могли забыть.

Одна из Машиных соучениц, тихая, скромная, некрасивая девочка, которую все жалели, была романтически влюблена в преподавателя, писала ему записки, караулила у дома, звонила и говорила какие-то вкрадчивые гадости его жене, а потом, когда преподаватель попытался с ней объясниться, попросил оставить его в покое, обвинила беднягу в сексуальных домогательствах и попытке изнасилования. Доказать скромнице ничего не удалось, но преподавателю пришлось уволиться.

Это надолго стало темой сплетен и дискуссий между детьми, родителями, преподавателями. Маша в этом не участвовала. Если при ней начинали спорить, кто прав, кто виноват, отмалчивалась. Зато накинулась на несчастную героиню Шарлотты Бронте.

Григорьев вдруг подумал, что его дочь никогда не позволяла себе давать жесткие оценки людям, всегда умела сдерживаться даже в самых неприятных жизненных ситуациях, но если речь заходила о книгах, о фильмах, о выдуманных героях, выплескивала наружу целую бурю эмоций.

Почему он раньше не замечал этого? И как он может прогнозировать поступки и просчитывать мотивы чужих, безразличных ему людей, если собственную дочь, самое главное, самое любимое существо на свете, так плохо знает и понимает?

— Ну ладно. Все-таки при чем здесь Джен Эйр? К чему я вдруг все это вспомнил? Жена сумасшедшая, любовница изменяет и погибает, — произнес Григорьев, глядя на котенка, — скромница Джен выходит замуж за вожделенного героя, который стал слепым, одноруким, беспомощным. Видишь, какая у меня хорошая память? Вот, а ты говоришь.

Котенок фыркнул, выгнул спину, шерсть встала дыбом. Андрей Евгеньевич догадался, что он, как и Христофор, терпеть не может табачный дым.

— Куда же вы везете молодую леди в такое позднее время? — спросил Ловуд с натянутой улыбкой.

— Мне срочно нужна помощница, — ответил Рязанцев, открывая дверцу машины и жестом приглашая Машу, — я должен ввести ее в курс дела.

— Но мисс Григ только вчера прилетела, ей бы не мешало отдохнуть. Разница во времени, тяжелый перелет, — возразил Ловуд и подкинул на ладони ключи от машины.

Рязанцев в ответ оскалился и произнес, едва сдерживая раздражение:

— Ее прислали сюда работать.

— Ого, — покачал головой Ловуд, — вам, однако, повезло, мисс Григ, у вашего шефа сегодня очень воинственное настроение. Честно говоря, я впервые вижу его таким грозным. Если он вас будет мучить, пожалуйтесь мне, я приму меры.

— Интересно, какие? — спросил Рязанцев. Он справился с раздражением, и оскал превратился в нормальную вежливую улыбку. Маша уже сидела в машине, дверца была открыта, Ловуд придерживал ее и не давал захлопнуть.

— Евгений Николаевич, вы, наверное, успели утомиться от общения с вашей доблестной милицией? — Ловуд сочувственно вздохнул и прикоснулся к плечу Рязанцева. — Беседы, допросы… И все напрасно. Измотают нервы и отнимут кучу времени, в итоге никого не найдут. А найдут, так не сумеют ничего доказать.

— А вы откуда знаете? У вас есть опыт? — огрызнулся Рязанцев.

— К счастью нет, — Ловуд рассмеялся, почти натурально, — зато у меня богатое воображение. Любопытно, у них уже имеются какие-нибудь версии? Они нашли оружие? Кого они подозревают?

'Вот почему ты здесь торчишь, — заметила про себя Маша, — любопытно тебе. Просто любопытно, и все”.

— Как раз сейчас меня ждет майор милиции, и мы с ним будем беседовать о версиях, — холодно сообщил Рязанцев, — всего доброго, мистер Ловуд.

— До свидания, господин Рязанцев, до свидания, мисс Григ. Завтра вечером мы с вами ужинаем, вы помните? Надеюсь, вы не возражаете, Евгений Николаевич?

— Нет! — рявкнул Рязанцев и захлопнул дверцу машины.

…Ехали молча. В машине тихо играла музыка. Маша задремала. Рязанцев ее не беспокоил, он как будто вообще забыл о ней. Ей хотелось поесть чего-нибудь горячего и лечь спать. В последний раз она перекусила в подвальном буфете Госдумы, в компании Феликса Нечаева.

Спрашивается, зачем она понадобилась Рязанцеву именно сегодня вечером? У него дома сидит майор милиции. Вряд ли этому майору захочется беседовать об убийстве в присутствии какой-то незнакомой американки. Ее наверняка попросят выйти. Она будет сидеть где-нибудь в соседней комнате и ждать, пока они закончат беседу. Когда в итоге она попадет в свою кроваво-красную конуру? А там постельное белье воняет плесенью и нельзя принять нормальный душ. Оказывается, у человека значительно больше сил, если утром и вечером он может принять полноценный горячий душ. Но такие вещи начинаешь понимать и ценить, только когда их лишаешься.

— Мэри, вы что, спите? — донесся до нее хриплый удивленный голос.

— А? Да, извините, я задремала.

— Это вы меня извините. Я, наверное, должен был дать вам отдохнуть после перелета. Но дело в том, что у меня дома действительно сидит этот майор, и мне будет сложно беседовать с ним наедине, — он говорил по-английски, не отрывая взгляда от дороги, — возможно, со стороны это выглядит странно. Вы совершенно чужой человек, только сегодня прилетели. Но я не привык быть один. Как это ни смешно, когда я один, чувствую себя беззащитным, как будто я голый среди одетых. Вам это, наверное, непонятно.

'Почему, вполне понятно, — подумала Маша, — ты партийный лидер, деспот, потенциальный диктатор. Знаешь, как называлась одна из моих курсовых работ по психологии? “Деспотизм как осевое проявление эмоционального инфантилизма”. Для тебя главный кайф в жизни — власть. Но беда в том, что чем больше у тебя власти, тем выше твоя зависимость от тех, на кого эта власть распространяется. Властвуя, руководя, подчиняя, человек постепенно теряет границу между собой и окружающим миром. Я есть партия, я есть народ, я есть империя. Между прочим, переживания такого типа в шизофрении считаются регрессией к самым ранним периодам развития, к младенчеству. Власть невозможна без абсолютной зависимости. Лидер, даже такой маленький, как ты, не может существовать без своих подчиненных, как младенец без матери”.

— Обстоятельства сложились так, что никому из своего близкого окружения я больше не доверяю, — продолжал Рязанцев монотонным, напряженным голосом. — Вас мне рекомендовал Джозеф. К тому же я вас помню по Гарварду и даже помню, как вы отлично танцуете. Кроме вас мне сейчас поговорить не с кем. У вас в Америке в подобных ситуациях идут к психоаналитику, платят деньги и вываливают всю грязь, которая накопилась в душе. У нас это пока не принято.

— Да, конечно, — промямлила Маша сквозь зевоту.

— Знаете, это ужасное чувство, когда человек, которому ты верил, который был для тебя всем, в каком-то смысле даже твоим вторым “я”, вдруг оказывается предателем. Я постоянно ловлю себя на том, что пытаюсь ей что-то доказать, мысленно обращаюсь к ней и все время жду от нее ответа, оправданий, объяснений. Это ведь кошмар, от этого можно с ума сойти.

Они уже пересекли Кольцевую дорогу. Стемнело. Огни выхватывали из мрака его несчастное лицо. Несколько раз он едва не выезжал на встречную полосу. Визжали тормоза, сигналили машины, он вел свой