вас, людей, которые принесли свободу в Грецию, на Семь островов. Почему мы называем вас Филелефтери — «Те, кто любит свободу»? В сердце каждого грека…

Заключительная часть речи знакома всякому, кто когда-либо бывал в Греции. За свою жизнь я выслушал ее, наверное, не одну тысячу раз. Но здесь, на Кипре, я был вдвойне рад, вдвойне обнадежен возможностью услышать ее снова — ибо это означало, что былая эмоциональная связь все еще жива, что тупой бюрократизм и дурные манеры не успели окончательно ее разрушить. И покуда, она жива, пусть даже такая наивная и хрупкая, на Кипре ни за что не начнут стрелять — по крайней мере, так мне тогда казалось.

Под воздействием этой интеллектуальной интермедии — или дело было все-таки в неразбавленном узо— мы вдруг понеслись вперед на действительно более чем приличной скорости, с ревом взлетая на пригорки и вереща тормозами на поворотах. И вот, наконец, вдалеке показалась Никосия: хрупкие застывшие фонтаны Большой Мечети и туманные очертания средневековых бастионов. Пересекая сухую коричневую равнину, мы видели, как вдалеке маячит, словно повисая высоко над землей, Киренский горный кряж, беловато-серый на фоне блеклого весеннего неба. В воздухе стоял свежий запах только что пролившегося дождя.

Незаметно для себя мы выехали на огромную голую равнину под названием Месаория, посреди которой расположилась столица Кипра.

— Мы оставим ее с левой стороны, — сказал молодой человек, — а сами поедем вверх и на ту сторону. В Кирению.

Его рука описала траекторию полета ласточки — что ж, стрелка на спидометре и в самом деле уже перевалила за цифру семьдесят[11] Бутылка узо опустела, и, без всякого уважения к проезжающим мимо великим пьяницам, мы роскошным жестом отправили ее в придорожную канаву.

— Часа не пройдет, — сказал он, — а вы уже будете возле Купола.

Его рука быстрым выразительным жестом вычертила в воздухе последовательность шпилей и куполов, башен и эркеров. Гостиница, судя по всему, была архитектурным воплощением творчества Кольриджа.

Пока не прибыли мои основные пожитки, и пока я был занят первоначальным изучением местности, поселиться пришлось у моего друга Паноса, школьного учителя, в двух маленьких комнатках с видом на гавань Кирении, единственного порта на всем Кипре, в котором — миниатюрном, красивом, раскрашенном в чистые цвета — явно обнаруживался характерный кикладский allure [12] .

Панос вместе с женой и двумя маленькими сыновьями жил в доме, который когда-то, очевидно, был частью церкви Св. Михаила Архангела. Одолев сорок сияющих на солнце беленых ступенек, вы попадали в выложенный камнем внутренний дворик: в древности здесь наверняка находился городской акрополь. Прямо над нами возвышалась церковная звонница, воинственным колокольным звоном возвещая о начале каждой службы, а тем временем над лазурной гаванью бело-голубой греческий флаг осторожно примерялся к легкому бризу.

Учитель Панос был типичным греком-киприотом: коренастый, с сильными руками и ногами, круглая курчавая голова, сонные добродушные глаза. Именно через него я впервые по-настоящему познакомился с островным темпераментом, который радикально отличается от преимущественно экстравертных наклонностей греков метрополии. Я заметил, что в здешнем обхождении куда больше формальностей, даже между самими киприотами. Они обращаются друг к другу слегка старомодно и несколько неестественно; в разговоре постоянно ощущается некая раздумчивая сдержанность и взвешенность. Гостеприимство ненавязчиво, и предлагают его с некоторой даже застенчивостью — как будто опасаясь получить в ответ резкую отповедь. Голоса звучат тише, и даже смех настроен на какую-то более низкую ноту. Но греческий, на котором говорил Панос, был самым настоящим греческим, с рассыпанными то здесь то там вкраплениями незнакомых слов из островного patois[13].

Каждый вечер на его маленькой террасе мы с ним выпивали по стакану сладкой густой «коммандерии», прежде чем спуститься узенькими извилистыми переулками вниз, к гавани, и понаблюдать за тем, как плавится над морем закат. Здесь, над плещущей в берег волной, он церемонно и чинно представил меня своим друзьям: портовому инспектору, книгопродавцу, зеленщику, которые сидели над этой самой плещущей в берег волной и, попивая узо, смотрели, как над приземистыми бастионами Киренского замка и шпилями соборной мечети, длинными и тонкими, медленно меркнет свет. За первую же неделю, проведенную в этом маленьком городе, я обзавелся дюжиной надежных друзей и начал понимать истинный смысл киприотского гостеприимства, который можно свести к одному-единственному слову: «Копиасте», — то есть, в приблизительном переводе, «садись и угощайся вместе с нами». Здесь невозможно пройти мимо кафе и поздороваться с кем-нибудь, сидящим за столиком, без того чтобы в тебя тут же не выпалили, как из пушки, этим коротким емким словом. Даже пожелать приятного аппетита группе присевших перекусить в обеденный перерыв под оливой дорожных рабочих, как это принято в Греции, и то небезопасно. Тебе тут же ответит дюжина голосов, и дюжина рук взметнется вверх, с вином и хлебом… Уже после десяти дней такой жизни я начал понимать, как чувствуют себя страсбургские гуси.

Впрочем, вечерние посиделки у воды имели для меня немалую ценность совсем другого свойства, поскольку именно благодаря им я смог составить представление о стоимости жизни на острове, и, что еще того важней, о здешних ценах на недвижимость. Портовый инспектор был родом из Пафоса, книгопродавец — из горной деревушки, а зеленщик приехал из куда более космополитичных окрестностей Лимасола. И каждый из них щедро делился со мной любыми сведениями, хотя, к некоторому моему разочарованию, ни один не тянул на завзятого пьяницу.

Сам Панос был, пожалуй, единственным человеком, знавшим, что я не просто случайный приезжий, что я намереваюсь остаться на острове, и он свято чтил мою тайну, не жалея при этом ни времени, ни сил на то, чтобы снабжать меня сведениями о сравнительных ценах и прочих условиях в разных частях Кипра. Прогуливаясь вдоль кромки моря в сопровождении своих маленьких сыновей, он горячо рассуждал о доме, который я куплю, и о винограде, который он посадит на моей земле, как только я куплю дом и землю.

— Лучших мест, чем в окрестностях Кирении, ты не найдешь, — говорил он. — Дорогой мой друг, это