когда-то вы были всемирно знаменитой кинозвездой, ваше лицо знал весь мир. Но вы умерли! Придётся что-то объяснять, если вы появитесь вновь и будете претендовать на корону. Понимаете, дорогая, нам придётся поломать голову, чтобы придумать подходящее объяснение. Если мы сообщим миру, что вы — кукла, то и вы тоже узнаете об этом, и у вас пропадёт уверенность в себе и доверие к окружающим. Не дай бог, вы совершите самоубийство или сядете на наркотики — или придумаете что-то ещё, стараясь посильнее унизить себя. В каком-то смысле, Ио, вы слишком настоящая, несмотря на все наши усилия; вы так же душевно уязвимы, как любой человек». Всё это я проговорил мысленно.

— Что ты там бормочешь? — сварливо спросила Иоланта. — Повторяешь клятву?

Робко мигнув, я встал. Она была недалека от истины.

В это время у меня в голове промелькнуло множество не совсем достоверных цитат, среди которых мне запомнилась такая: «Я есмь Воскресение и жизнь, сказал Господь Бог» [102]. Понятия не имею, откуда это, я не слишком сведущ в Священном Писании. А потом ещё одна строчка — «воля, воля, вольности темница» — лучшего из наших современных поэтов[103]. Но мне не приходило в голову ничего такого, с чего мы могли бы начать переговоры о её будущих занятиях. Появилось ощущение, что от меня что-то ускользает, и оно крепло, крепло. Допив виски, я сказал, что мне пора идти.

— Значит, ничего не можешь придумать? — мрачно спросила она. — Если я в самом деле серьёзно больна и скоро умру, а вы скрываете от меня правду…

Это был выход из положения, который она предлагала мне, но я по наивности упустил свой шанс.

— Ну уж нет. Ты здоровее, чем когда бы то ни было.

Я ушёл, на прощание нежно поцеловав её в беспокойный лоб; и радовался, что ушёл, потому что мне надо было всё обдумать в спокойной обстановке своего дома.

Зная о нарастающем желании Иоланты обрести свободу, я не очень-то удивился, однажды утром обнаружив её в отличном настроении, одетой в купальник и дремлющей в шезлонге в саду. Коротко и с удовольствием рассмеявшись, она заявила:

— Хенникер со мной не разговаривает. Она в ярости, Феликс, и клянётся, что обо всём доложит тебе и доктору Маршану. Я сказала: докладывай; но меня поразило само слово, словно я в тюрьме или в школе для девочек. И всё потому, что я провела полдня в Лондоне, не поставив её в известность. Но ведь она не отпустила бы меня — так зачем же мне ставить её в известность? И вообще, у кого я должна спрашивать разрешение? У вас?

Собственно, да; она должна была сообщить кому-нибудь. Но я ничего не сказал. Тогда она вопросительно посмотрела на меня, как бы решая, то ли возмущаться, то ли держать защиту и делать обиженный вид.

— Мне было необходимо посмотреть новый фильм Эскроза. Ведь он один из моих самых старых друзей. Ну, я и поехала. Здесь очень удобное расписание автобусов. И около семи я уже была дома. Ещё я послала ему телеграмму, написала, что выздоровела. Мне бы хотелось с ним повидаться, если бы он смог приехать сюда.

Последнюю фразу я взял на заметку: Эскроз был на похоронах настоящей Иоланты, и, вполне возможно, до него не дошло, что она вновь в царстве живых, так сказать.

— Ну и как фильм? — спросил я, лишь бы не выдать свою растерянность.

— Не очень, но, как всегда, прекрасная работа оператора. Атмосфера — его конёк.

Я кашлянул.

— У меня была возможность переговорить с доктором Маршаном, и мы подумали, не лучше ли тебе будет в отеле типа «Кларидж» или «Дорчестер», где есть хоть какая-то жизнь; там мы закончим с тестами, а ты не будешь как в тюрьме, сможешь погулять, походить по магазинам, ну и всё прочее.

Неожиданно на неё напало раскаяние. Она положила руку мне на плечо.

— Феликс, мне совсем не хочется создавать лишние трудности. Просто всё идёт очень медленно, а я прекрасно себя чувствую; да и свидания с Джулианом сделали меня более нетерпеливой, чем надо. В субботу он возвращается из Нью-Йорка. Всё дело в этом. Меня бы устроила и самая минимальная свобода, ведь мне ужасно скучно тут; позднее, естественно, я решу, что буду делать и чего делать не буду.

Я не совсем понимал, радоваться мне или огорчаться из-за тона, каким она произнесла последнюю фразу.

Ты всегда была нетерпеливой, — проговорил я, и она смиренно кивнула головой.

А потом сказала такое, что, если иметь в виду слова, никак не соответствовало её характеру:

— Сегодня ночью я почти не сомкнула глаз, и мне пришлось принять снотворное. Надеюсь, ко мне не вернутся ужасные мигрени, которые мучали меня в Афинах. Вот уж мученье.

Несомненно, это было частью прежней памяти, которая возвращалась к ней, и потому в ней не стоило искать ничего необычного. Наверно, она приняла слишком большую дозу снотворного. Оставалось только надеяться, что это было воображаемое действо; ибо таблетка не оказала заметного воздействия на неё, как было установлено позднее.

— Ты заснула?

Она кивнула.

— Но у меня началось сильное сердцебиение, и ещё меня тошнило.

Рядом на полянке лежал длинный мешок из дерюги с письмами от поклонников Иоланты. (У меня был целый отдел сотрудников, которые только тем и занимались, что писали ей письма; они входили в нашу команду по созданию правдоподобия, так это называлось, заполняя и оживляя ежедневную жизнь Пра- Иоланты.) Все письма, естественно, были фальшивыми; все ответные письма, которые она отправляла своим воображаемым фанатам, прямиком попадали к нам на анализ. Каждый вечер Хенникер тратила время на то, что надписывала конверты с письмами и фотографиями, на которых стояла подпись Иоланты. Эта часть её жизни пока вроде бы не давала сбоя. Аккуратная горка сверкающих фотографий лежала на полке над письменным столом, на котором стояли фотографии главных мужчин её жизни в серебряных рамках. Одна рамка оставалась пустой, и я знал, что она предназначалась для фотографии Джулиана (она попросила у него фотографию, и он обещал прислать). Но какого Джулиана — вот в чём вопрос. Вот именно — какого?