красноватом свете безопасного освещения мне были видны все позвонки у него на спине, видны настолько четко, что я могла сосчитать их все до единого. Я смотрела сбоку на его профиль, там, где изгиб нижней челюсти смыкался с ухом. Мышцы на его спине напряглись, он пошевелился, выпрямился, улыбнулся мне и выключил увеличитель.

– Ну что, теперь отпечатаем снимок? Пожалуйста, принеси мне коробку бумаги с полки. Глянцевой, десять на восемь, волокнистой, второго сорта.

В конце концов я отыскала требуемое, и он положил лист бумаги под металлическую рамку. Увеличитель щелкнул, включаясь и выключаясь, пять раз, и с каждым щелчком он подкладывал очередной лист бумаги.

– Готово.

– Но на ней ничего нет, – возразила я. – Это всего лишь белая бумага.

– Смотри, что произойдет с ней в проявителе.

Он опустил лист в жидкость в одном из поддонов, приподнял его одним пальцем и принялся легонько покачивать, как колыбель, отчего волны жидкости плавно перекатывались по бумаге.

– Смотри, начинает появляться.

Я смотрела. Сначала на белом фоне проступили черты женского лица, теперь очень бледного, потом стало видно темное, покрытое пылью кепи, и мешки с песком, похожие на огромные валуны под солнцем. Один край снимка оставался бледным и залитым солнечными лучами, и каждая новая полоска времени была темнее предыдущей, приближаясь к другому краю, где лицо мужчины выделялось облаком на фоне ночного неба.

– Ну вот, проявитель сделал свое дело, – сказал Тео и приподнял бумагу пинцетом, позволив последним нескольким каплям жидкости соскользнуть с нее по влажной поверхности назад в поддон. – Теперь фиксажная ванна на несколько секунд, потом закрепитель и промывка.

Он попросил меня включить лампы дневного света, и мы прищурились.

– Ну, что скажешь? – обратился он ко мне, и я наклонилась над глубоким поддоном с промывочной водой. Должно быть, у меня на лице отразилась растерянность, потому что он продолжил: – Мы должны различать мельчайшие детали происходящего и при ярком свете, и в глубокой темноте. В противном случае снимок… в общем, он получается неполным, наверное, так будет вернее сказать. Ну, какая полоска времени была правильной, по-твоему?

Я взглянула на него. Он смотрел на меня, а не на полоску. Это был не просто риторический вопрос, призванный смутить меня, его действительно интересовало мое мнение. Тонкие его губы, с морщинками в уголках, уже готовы были изогнуться в улыбке.

Я перевела взгляд на полоску.

– Средняя?

– Да, я думаю, ты права.

Один щелчок света, потом пятнадцать секунд, которые показались мне вечностью и в течение которых я не осмеливалась дышать, и вот я опускаю бумагу в проявитель. Я пыталась увидеть женщину, и мне казалось, что ее создает и показывает нам сам проявитель. Сначала она была бледная, как призрак, но при этом отнюдь не расплывчатая, потому что как только ее образ появился, то уже и тогда был четким и выразительным – она всматривалась вперед, поджидая врага сорок лет назад.

Фиксаж. Закрепитель. Промывка. Фотография плавает и колышется в безостановочно и бесконечно меняющейся воде.

– Смотри, – обратился ко мне Тео, когда я подошла после того, как включила лампы дневного света. – На светлом месте изображения видна каждая деталь, за исключением лица девушки. А вот что ты скажешь о тенях?

– Вы имеете в виду этот черный квадрат? Он выглядит так… ну, он выглядит так, словно в нем чего-то не хватает.

– Это окно. Да. Отличная работа. – Еще мгновение он рассматривал его прищуренными глазами, как будто вглядывался вдаль. Потом заметил: – Выключи свет, пожалуйста, и я покажу тебе, что мы делаем со свежими отпечатками.

Щелк. Вниз на рамку хлынул поток света из увеличителя, и спустя несколько секунд он взял в руки кусочек картона, загораживая свет, идущий из окошка. Руки его двигались осторожно, скупо и точно. Он слегка нахмурился, с головой уйдя в работу, и я уловила слабый запах его пота. Увеличитель снова щелкнул. Потом он добавил на таймере еще пять секунд, сложил ладони ковшиком, чтобы только узкий лучик света проходил у него между пальцами, рассеиваясь по лицу девушки на бумаге.

– Как ее звали? – спросила я. Снимок лежал в закрепителе, а мы стояли над ним и смотрели, как жидкость накатывалась на него, словно морской прибой на берег.

– Откуда мне знать? По большей части мы этого не знаем и даже не спрашиваем. Ты просто стоишь и ждешь, а потом нажимаешь на пуск. Помню, я спросил у них, что слышно. А потом, когда все стихло, я отдал им все сигареты, что у меня еще оставались, и ушел. Мы почти никогда не заглядываем в будущее, стремясь узнать, что было дальше. Мы просто ловим момент. Кто она такая, не имело значения, главное, кем она была. Мы всегда шли дальше. У нас не было другого выхода. Вскоре это стало привычкой.

– Да, – сказала я. – Понимаю. – Я чувствовала, что он смотрит на меня. – Может быть, она уже умерла?

– Разумеется. Это же было самое начало гражданской войны. A las milicianas[29] не любила ни та, ни другая сторона. Но всякое могло быть. – Он вытащил снимок из закрепителя, подержал его мгновение на воздухе и сунул в промывку. – Война с обычными людьми не церемонится. Мы должны были рассказать о ней. По крайней мере, я мог сделать хотя бы это.

Я взглянула на него. У него был такой голос, словно он разговаривал отнюдь не со мной. И он больше ничего не добавил, просто стоял и смотрел на девушку, которая то исчезала, то вновь появлялась в струях воды. Мне показалось, что ему просто необходимо было сделать этот снимок – сфотографировать и отпечатать его, спустя много лет и много миль, и после этого, после всего того, что довелось повидать, ему