мысль. Истинно французская изобретательность! Дух реализма в ситуации, похожей на голлизм в эпоху очередного французского возрождения.

Фрау Бегемотиха глыбой возлежит на койке. Бюст слегка приподнят с помощью подложенных с двух сторон подушек. Ее ноги располагаются справа и слева от кровати на подлокотниках придвинутых кресел с подсунутыми под них толстенными Библиями. На тот случай, чтобы пассивная партнерша, объятая страстью, не обрушила на ушлого любовника свои ноги, к каждой из них привязано по стулу. Теперь, для того чтобы пройти вовнутрь сооружения, Берю остается лишь коленями и прежде всего руками раздвинуть последние препятствия. Для тех, кто не понял, могу организовать специальный сеанс с пояснениями, показом цветного фильма, детальными графиками, рисунками и документальными шумами. Все для вашего удовольствия, дорогие друзья! Я единственный автор, готовый в любую минуту предстать перед читателями. Я не опасаюсь застудить седалищный нерв и могу присесть на землю, чтобы поболтать с глазу на глаз, не сомневайтесь! Даже плюхнуться на живот в навозную жижу, только бы быть с вами единым духом!

Взобравшись на крепость, Берю принимается пахать. Красота крестьянского труда — человек пашет! Песнь земли. Как у Виктора Гюго: «Он идет по огромной равнине, то удалясь, то приближаясь, бросая гроздья семени, вновь берет, и так продолжается. И я смотрю на него, угрюмый свидетель…»

Невозможно понять реакции некоторых женщин во время акта.

Эта, например, похоже, очень довольна сеансом, но удовлетворение ее скорее на уровне сознания. Она прекрасно сохраняет самоконтроль.

— Вы не выпустили собаку, когда вошли? — мурлыча, спрашивает она по-немецки.

Вопрос довольно нелепый, учитывая положение. Но ее башку одолевают совсем другие заботы.

Я пользуюсь своим преимущественным правом на деловой разговор по ходу расследования и отвечаю:

— Не беспокойтесь, дорогая мадам. Вы жена Карла?

— О нет! Я его сестра. Мы не в браке, ни он, ни я. Моя горячо любимая мать на смертном одре взяла с меня клятву, что я никогда не покину Каролюса, но я же иногда заслуживаю и удовольствий с таким повесой, как ваш друг, не правда ли?

— Что она болтает? — волнуется Толстяк. — Она будет делом заниматься или спрашивать, когда поезд на Святую Елену?

— Все в порядке, Толстяк. Ты зарабатываешь себе Железный крест со специальным посвящением, — успокаиваю его я.

У меня в голове проносится беспокойная мысль, что, как только закончится это проклятое расследование, придется серьезно заняться лечением Берю. Если его хозяйство не придет в упадок, то недуг может толкнуть беднягу в ближайшем будущем на совершение актов насилия против целомудрия.

— Вы были в курсе его дел? — спрашиваю я красавицу.

— Зачем мне это? — сопит она. — Мне все равно! Я знаю только, что они неблестящи!

— Вы знаете об одной недавней сделке, которую он проводил с дирижаблем?

— Он и дирижабль? — хмыкает партнерша Берю.

Ах, так вот что она мне напоминала все это время, фрейлейн Штайгер! Дирижабль! Максимально надутый, готовый лопнуть, с перевязками по оболочке. Точно: голый дирижабль!

Значит, она ничего не знает. Похоже, отношения между братом и сестрой близкими не назовешь.

— Вам о чем-нибудь говорит фамилия маршала фон Фигшиша?

— Хайль Гитлер! — выкрикивает она из-под Берю.

— В каком смысле, дорогая фрейлейн Штайгер?

— Однажды вечером Карелию попросил меня о небольшой услуге. Кто-то должен был ему позвонить. «Скажи, чтобы он перезвонил мне к маршалу», — распорядился он. Я сказала, что ему, мол, звонит много людей и, чтобы не вышло путаницы, лучше бы мне знать имя этого нужного ему человека. Тогда он сказал: «Спроси просто, из Бремена ли он». Вот и все. Таким образом, понятно, что Каролюс знает славного маршала фон Фигшиша.

Похоже, больше у нее ничего не выпытаешь. Вдруг ее глаза вылезают на лоб и начинают блуждать. Дыхание учащается. Начинаются спазмы. По ее телу пробегает рябь, какая бывает на поверхности пруда, когда налетает шаловливый ветерок…

— Ах! Что он со мной делает? — заикается она. — Ах, как он это делает!

До ее головного мозга вдруг дошли волны, испускаемые Берю! При такой массе неудивительно: нужно время, чтобы они совершили замкнутый круг. Я смущенно оставляю ее наедине со своими ощущениями. Берю выходит следом за мной. Переступая порог, он оглядывается на дело… тьфу, чуть не сказал — рук своих. Она сотрясается и колышется всем рельефом. Это напоминает вулканическое извержение, разлом горной гряды, подвижку тектонических плит, сход снежных лавин в Альпах.

— Вот смотри, — вздыхает Толстяк, — с аппаратом такого тоннажа нужно работать вдвоем: один выводит на орбиту, как я только что, другой собирает дивиденды. Даже жаль, что она так вдруг распалилась! Я включил ее на автопилот, но на борту никого нет, чтобы пролететь через космос. Она прилунится в одиночестве. По-моему, ей надо проконсультироваться насчет своей проблемы. Я не врач, но могу поспорить, что у нее там срабатывает автоматическое зажигание!

И мы скромно выходим, погладив на прощание пса.

— Когда мы приедем в Дремен? — спрашивает Его Величество, прочухавшись после двух часов дремоты на сиденье «мерседеса».

— В какой еще Дремен?

— Разве ты не говорил, что мы поедем в Дремен?

— В Бремен, двоечник несчастный!

Бык-производитель разминает затекшую спину, так что тяжелую машину заносит.

— Дремен или Бремен — это идентично одинаково, — уверяет знаток дамских душ и словесности. — Ты же не станешь читать мне нравоучения из-за того, что я перепутал буквы в одинаковых словах. Не надувай щеки, как учитель грамматики. Что ты все выдрючиваешься, Сан-А? С таким низким уровнем культуры, как у тебя, тебе следовало бы ее котировать на бирже. И вообще, — заключает он трагически, — я хочу есть.

Берю использует это простое словосочетание, чтобы выразить беспредельную тоску своих изголодавшихся внутренностей.

— Я хочу есть, — повторяет он, чтобы усилить звучание.

Некоторое время мы едем молча. Шоссе впереди петляет под дождем. Я то и дело обгоняю медленно ползущие машины.

— Ты заметил, — меняет тему Берю, — что здесь так же много немецких машин, как и в других странах?

— Может быть, потому, что мы в Германии? — намекаю я.

— Да-а, наверное… — соглашается он. — Немцы в большинстве своем ездят как кретины!

Ковыряясь в мыслях, как в каше, он задумчиво продолжает:

— Смотришь, как они вежливо уступают дорогу всем и каждому, и не можешь себе представить, что это те же, что и в оккупацию, те, что устроили гетто в Варшаве, те, что выхватывали младенцев у матерей. Трудно в это поверить, но они те же самые. Но если вдруг явится еще один бесноватый с усиками, увидишь, как они тут же гусиным шагом попрутся давить других. Это люди, к которым у меня уже никогда не будет доверия. Кровь у них та же, и все! Как ты думаешь?

— Я слушаю тебя.

— А я не только хочу жрать, но опять испытываю тяжкие муки. Думаю, это от тряски в машине. Может, полечиться бромом?

— Вообще-то, пора уж что-то предпринять, друг мой. Если и дальше так пойдет, то ты скоро начнешь насиловать легавых на перекрестках…

— Не говори мне о насилии. От одного только слова мороз по коже дерет! Поговорим лучше о работе: что ты рассчитываешь найти в Бремене?

— Господина из Бремена, о котором говорила твоя последняя подружка.

— А он большой, этот город?