Тридцатисантиметровая сигара в клюве, ноги на крышке письменного стола… Я старательно изображал из себя главаря мафии — такого, каких с детства видел в своем районном кинотеатре.

У меня наконец-то сложилось впечатление, что я научился направлять бинокль в нужную сторону и смотреть на жизнь в нужный окуляр, то есть в тот, что увеличивает…

С тех пор, как я угрохал Кармони, прошло уже три месяца. Все это время я на правах победителя обувал его тапочки, опрокидывал его жену и распоряжался его деньгами.

Поначалу в бизнесе возникли перебои: поставщики и покупатели вели себя со мной крайне осторожно. Моя биография казалась им чересчур насыщенной для этой профессии, требующей максимальной скрытности и осторожности. Вот уж когда я понял, до какой степени человек может быть пленником собственной репутации…

Я решил вышибить клин клином, то есть принялся устанавливать свои порядки с помощью пистолета. И когда крикуны были успокоены, скептики убеждены, а боязливые поставлены перед лицом суровой действительности, все трудности сгладились, как площадка, отведенная американцами под военно- воздушную базу.

Я ожидал, что мой маленький государственный переворот повлечет за собой немедленную реакцию властей. Но шишки из комиссариата давно привыкли получать в конце месяца пухленький конвертик. Через посредство Сказки, которая, кстати, оказалась первоклассной компаньонкой, — я тактично дал им понять, что намерен увеличить порции, и они сразу же прониклись ко мне безграничным доверием. Теперь я мог спокойно подобрать скипетр, который итальяшка, умирая, уронил в пыль.

Да, здорово было чувствовать себя важной персоной… Я начал одеваться, как кинозвезда, и мой портной сам приезжал ко мне для примерок. Сказка преподавала мне хорошие манеры; в ответ я учил ее, как вести себя в постели. Мы оба оказались неплохими учителями и прилежными учениками, и наши успехи были налицо.

Я не смог бы толком объяснить, почему эта девушка так воспламеняла мне кровь. Конечно, она была красива, но я встречал уже немало кандидаток на титул «Мисс то да се», чей вид и даже ласки вовсе не заставляли меня лезть на потолок. Наверное, сильнее всего меня в ней возбуждало ее совершенно невинное лицо. Ее можно было записывать в святые, не спрашивая свидетельства о рождении. У нее был необычайно целомудренный, почти ангельский вид, и от этого наши игры в папу и маму приобретали особое очарование. Собственно, главное удовольствие заключалось именно в несоответствии между тем, что она делала, и ее кажущейся неспособностью на такие дела. Иногда, во время беседы с покупателем или во время телефонного разговора, я случайно смотрел на нее, и меня охватывало такое желание, что трудно становилось дышать.

Тогда я устремлял на нее настойчивый взгляд, который она мгновенно понимала. А может, она даже подстерегала его? Она на цыпочках уходила к себе и делала из спальни один короткий, повелительный телефонный звонок. Я бросал все дела и прибегал к ней, дрожа, как возбужденное животное.

Наши объятия словно хранили привкус крови. Я не мог ею насытиться. Впрочем, я этого и не хотел. От своего желания я испытывал не меньшее удовольствие, чем от самих объятий, потому что здесь мое воображение было гораздо смелее меня…

В то утро, забросив, по своему обыкновению, ноги на стол, я совершал обратное путешествие по своей жизни и с таким удовлетворением признавал свою победу, что даже рассмеялся неожиданно для самого себя… В этот момент в дверь постучали, и я быстро принял более достойную позу, не желая производить на подчиненных впечатление самодовольного болвана.

Это был Пауло, бледный и хмурый верзила, которого я назначил своим телохранителем, хотя в случае заварухи прежде всего рассчитывал бы не на его реакцию, а на свою.

Он казался взбудораженным, что было на него совершенно не похоже.

Я холодно посмотрел на него.

— Пожар, что ли?

Он проглотил слюну.

— К тебе приехал Каломар… — выдавил он и застыл с открытым ртом, опустив руки, словно объявил о том, что в моей приемной топчется сам президент.

Я наморщил лоб.

— Погоди-ка… Каломар? Где-то я о нем уже слыхал…

Эта фраза повергла Пауло в полное изумление.

— Еще бы тебе о нем не слыхать! — просипел он. — Каломар — это же сам верховный владыка!

— Владыка чего?

— Ты что, смеёшься? Наркоты, чего ж еще?

Тут он встретился со мной глазами и сразу остыл, сообразив, что мне не нравится его слишком свободная манера говорить. Однако его новость заставила меня задуматься.

— Подожди. Закрой-ка на минутку дверь, а заодно и пасть, чтоб не было сквозняков…

Дверь он закрыл, но спрятать два ряда сверкающих зубов так и не смог.

— Но мне казалось, — сказал я, — что теперь верховный владыка — это я?

— Во Франции — да, — признал Пауло.

— Значит, Каломар…

Я умолк, потому что наконец-то вспомнил. Конечно же, это имя я знал хорошо и давно. Как же я мог забыть: в тюряге мне им все уши прожужжали!

Каломар работал со всем миром. Для него не существовало ни границ, ни океанов… Он получал товар из первых рук. По-моему, он занимался еще и камешками и частично заправлял делами Алмазной биржи…

— Он здесь? — спросил я.

Пауло слабо кивнул. Он был весь серый: приезд Каломара произвел на него несомненный эффект.

— Пригласи, — сказал я.

Он вышел, и я машинально поправил узел своего галстука, купленного за десять тысяч франков. Потом краем глаза проверил, в порядке ли моя коллекция виски; она была в порядке. Появление этого международного магната под моей крышей погружало меня в состояние сладкой эйфории: оно безошибочно доказывало, что в преступном мире я стал по-настоящему крупной величиной.

Когда дверь наконец открылась, мое сердце билось довольно беспорядочно. Я жадно посмотрел в дверной проем и увидел седого-седого старца, опирающегося на трость.

Он был невероятно морщинистый; его кожа имела ярко выраженный сероватый оттенок. На нем были голубой костюм и демисезонное пальто из верблюжьей шерсти.

От этого персонажа веяло чем-то благородным и одновременно вульгарным. Он остановился на пороге, обвел комнату оценивающим взглядом и двинулся вперед.

Я вскочил со своего кресла и пошел ему навстречу, протягивая руку. Старик без особой радости посмотрел на мою пятерню, помедлил и вяло пожал ее.

— Садитесь, мсье Каломар, — с трудом выговорил я, взволнованный появлением этого незаурядного человека.

Он опустился в кресло, расстегнул пальто и поставил трость между ног. Затем поднял на меня недоверчивый и слегка осуждающий взгляд.

— Значит, вы и есть Капут? — спросил он.

У него был певучий голос и ужасный восточный акцент. Когда он говорил, его вульгарные черты выплывали на поверхность сильнее, нежели благородные; но постепенно я начал замечать в нем и третью, наиболее тревожную особенность. Этот человек был таким же бесчувственным, как лежащее на моем столе бронзовое пресс-папье.

— Да, это я, — сказал я, слегка раздраженный его пренебрежительным тоном. — Чем могу быть полезен?