— Это, конечно, палата дьявола, который сидит внутри шестиугольника и мучит загубленные души. Вышеозначенный дьявол принес для вас стул — он слева. Перед вами четыре фута ковра, а потом сундук — довольно жесткий, но, надеюсь, крепкий — на котором сижу я. И ничего более, что было бы достойно упоминания, кроме кой-каких вещичек, принадлежащих Булло, — вы уже знаете его имя. Это он, конечно, и есть тот самый мой друг в пещере. Давно это было. Ну, так лучше? — спросил он. — Интересно, чего вы испугались?

Ее удивило, что голос может обладать такой силой, способен так утешать и обезоруживать. Кристиан села, сцепив руки.

— Сегодня для меня был не лучший день… Извините. А в довершение всего еще и ночная ярмарка.

— Да, примечательный день избиения невинных, — подтвердил он. — Интересно, обрадовался ли попугай краткому мигу свободы? А как поживает жертва не столь смертоносной стрелы? — Кристиан рассказала, а он выслушал и добавил насмешливо: — Только, ради вашего же блага, не рисуйте меня воплощением зла. Даю вам слово — я не пытался сегодня убить человека.

— Если бы пытались, — сказала Кристиан, — то, вероятно, добились бы своего. Вы стреляете из лука?

— Стреляю. И, поверьте, очень хорошо. Это одна из моих слабостей. Стрельба из лука — красивое зрелище, оно дает удовлетворение, и собирает вместе друзей, и несет в себе дух соревнования, и полно изящества, и увлекательно, и нравится поэтам: вдохновленные, они выдергивают из стрел перья и спешат домой, чтобы запечатлеть увиденное в одах.

— Иные не пишут од, — быстро вымолвила она. — Иные убивают.

Он помолчал несколько мгновений и сказал:

— Так вот чего вы боитесь? Насилия?

Кристиан призналась, что так оно и есть.

— Только меня приводит в ужас не столько насилие целенаправленное, сколько насилие, совершаемое походя. Вот сегодня… множество народу ставило на Калтера — останется он в живых или нет. А ночью на ярмарке — эта бессмысленная злоба. Или когда солдаты развлекаются, загнав женщин и детей в пещеры и разложив костры, чтобы те задохнулись в дыму; убивают скот и выжигают поля просто так, ради забавы. Или то, что происходило после Пинки, когда мальчишки из Дарема, Йорка, Ньюкасла, ландскнехты, итальянские и испанские наемники гонялись за людьми по дорогам Лейта и Холируда и убивали их, словно мух… Одно дело — насилие в природе. Но среди людей цивилизованных — какое может быть ему оправдание?

Он ответил весело:

— Лучше всего цивилизует добрый раскат грома. Одно засушливое лето — и у целых деревень коленки станут выпирать наружу, как у святого Иакова… Но я понимаю вас. Какое, однако, отношение к цивилизации имеют английские солдаты, устроившие бойню в прошлом месяце? Что может их удержать? Религия? Не надейтесь: у них свои гимны, свои церкви, свои молитвы — и все это осталось дома, завязанным в пыльный мешок. А когда его христианнейшее величество король Франции подстрекает турок снести голову его католическому величеству королю Карлу; или Папа Римский соблазняет лютеран в Германии, чтобы продлить свою власть…

— Какое ж оправдание найдете вы для тайного убийства?

Он ответил не сразу.

— Я хочу, чтобы вы поняли: я ни для чего не ищу оправданий. Я совсем не теолог, а всего лишь риторик-любитель, с жалкими обрывками гуманистических знаний, какие оставили во мне европейские университеты.

— Ну и что же вы как апологет человеческой природы можете сказать в защиту тайного убийства?

— Вы, вероятно, имеете в виду сегодняшнее дело. Но оно было совершенно явным. И к тому же не увенчалось успехом. Его нетрудно классифицировать. Оно не вдохновлено высшей целью — но его совершили не походя. Это преднамеренный акт, вроде вторжения Сомерсета, очень хитро задуманный и блестяще осуществленный. Мотивы? Жадность, ненависть, зависть — кто знает? Кем? Горным отшельником, сказочным шейхом, который вместо того, чтобы жевать свою коноплю, свил из нее тетиву на лук. Может быть, это был старый святой шейх, чью доктрину отрицает Калтер. Или старый сладострастный шейх, у которого Калтер увел любовницу… Только Калтер — да благословит блаженный Иероним его святую наивность — чист, как девушка, и его не в чем упрекнуть.

— Для гуманиста, — заметила она, — вы чересчур клеймите добродетель. Но самое главное, не следует путать бесстрастие и самообладание.

— Вас восхищает самообладание? — спросил он, и она воспользовалась случаем.

— Меня восхищает искренность.

Он тут же возразил.

— О, нет ничего лучше — только всему свое место. «Правду, только правду, и ничего, кроме правды» — интересно, скольких эта классическая благоглупость подвигла на то, чтобы столкнуть ближнего своего в реку, или заколоть его кинжалом, или задушить подушкой в темном углу? Ведь истина — та же ложь, но с отточенным острием, да к тому же и сказанная невовремя. Вымолвишь слово — и нет возврата. Если я вам скажу, что убил свою сестру, это вызовет у вас естественные чувства: ненависть и отвращение, но если вы впоследствии узнаете, что я этого не делал, то в вас непременно проснется интерес и сочувствие ко мне, и эмоции эти будут вдвое сильнее первоначальных. Но если вам докажут, что я все-таки убил ее…

— Я, вероятно, буду считать вас чудовищем, но стану уважать ваше мужество, — откровенно сказала она. — И потом, истина такого рода не принесет лично мне никакого вреда. Она повредит вам — но и поделом.

Кристиан с удивлением услышала, что он рассмеялся.

— О Боже мой! Из милосердия отложила меч и взялась за дубинку. Pax! [40] Оставьте мне хоть немного гордости. Не прикидывайтесь, что будете млеть от восторга, если я убью кого-нибудь и протанцую вольту 29) с вдовицей. Я все же не меняю своего мнения. Девяносто девять женщин из ста на самом деле не хотели бы подобной честности, но если даже вы — сотая, то я вас не подвергну такому испытанию. Нет уж. Sivis pingere, pinge sonum [41], как грубо заметила Эхо 30). Если хотите до конца понять меня, то нарисуйте мой голос. Ведь это единственное, что сейчас существует.

— Конечно, — безмятежно сказала Кристиан. — И мой удел — рисовать дыханием слова, ведь вы не забыли. Я могу построить вам дворец из наречий и уединенный дом из личных местоимений… И могу рассказать о Крауче. — Впервые девушка почувствовала, что он растерялся. Она продолжала столь же безмятежно: — О Джонатане Крауче. О котором вы спрашивали. Джордж Дуглас продал его сэру Эндрю Хантеру, который хотел обменять его на своего кузена. А потом Крауч исчез с одним человеком; Хантер не знает с кем, но он очень зол в связи с этой историей и грозится убить того, кто это сделал.

— Понимаю… Постойте, — сказал он, — откуда вы все это знаете?

— Один человек, — сказала Кристиан, вставая, — слышал, как Хантер называл Джорджу Дугласу два английских имени в надежде, что они выведут на того, кто освободил его пленника. Я думала, вам это будет интересно… А теперь я должна идти. Да, — она снова села, — вы ведь должны предсказать мне судьбу.

К ее ликованию, он был застигнут врасплох.

— Ну, этим ведает Джонни, хотя иногда я ему советую, что предсказывать. Вы действительно хотите этого?

Она рассмеялась:

— Да нет. Пожалуй, с большим удовольствием я предсказала бы судьбу вам.

— Еще бы. Если бы вам это удалось, господин Рабле поместил бы вас в свой очередной альманах, — сказал он сухо. — Но если вас гложет тревога, я скажу вам что-нибудь, дабы удовлетворить любопытство нашего подозрительного Тома. Вашу ладошку, леди. Виноват, чуть поближе. Единственная свеча здесь еле горит. Ну-ка. — Он твердо взял ее запястье и распрямил пальцы. — Хорошая, сильная рука. Линия жизни… Ничего себе! Похоже, вы умерли семи лет.

— Искусство бальзамирования в наши дни достигло исключительных высот, — серьезно проговорила она.