Был уже вечер. Сквозь высокое окошко падали яркие лучи заката, заливая золотом ее спутанные волосы.

«Спит», — подумал Гермен, сложил на коленях руки, и по его изборожденному морщинами лицу пробежало легкое облачко печали. Когда уже совсем стемнело, он зажег стоявший на полочке светильник, прижав пальцем фитиль, чтобы он горел не особенно ярко.

Затем он опять сел и стал тревожно вслушиваться в быстрое и не правильное дыхание Марии, говорящее об ее ненормальном состоянии.

— Чего вы меня сторожите? — услыхал он ее быстрый лихорадочный шепот.

— Не сторожу, а только бодрствую над тобой, как отец над больным ребенком. Такая уж моя привычка, мне пришлось три года бодрствовать у постели моей последней взрослой дочери, с отчаянием следя за тем, как она угасала.

— Кто ты? — спросила Мария, не оборачиваясь, но понимая, что это кто-то другой, а не священники.

— Гермен, пожилой и измученный человек, ближний твой.

— Ближний, подосланный! — с горечью промолвила Мария.

— Никто меня сюда не присылал. Я пришел по доброй воле и могу уйти, если мешаю тебе.

Мария молчала; пульс ее бился, как молоток, нервы были напряжены, как струны, а из головы не выходила мысль, мелькнувшая в последнюю ночь, поглощавшая все ее внимание и все силы, Из груди ее от времени до времени вырывались глубокие вздохи, все тело вздрагивало, судорожное движение рук и ног говорило о том, что она страдает не только морально, но и физически.

— Я спрашиваю, о чем страдает твоя душа. Это сложный и исключительно твой вопрос, но скажи мне, дитя мое, чем болеет твое тело, ведь я отчасти и лекарь.

— Что у меня болит? Да у меня болит все: голова, руки, поясница, ноги, лицо, грудь, сердце, все внутренности… повсюду, на каждом месте у меня жгучая рана-Мария остановилась, недоверчиво посмотрела на старика и ядовито прошептала;

— Они подослали тебя, чтобы ты меня выспросил, что со мной, и рассказал им, но ты не узнаешь ничего, ничего. Стыдись, ты уже бел, как голубь, а хитер, как змей, и лицемерен, как лиса.

Гермен печально посмотрел на нее выцветшими глазами и, когда она несколько успокоилась, сказал:

— Ты права, таково, пожалуй, было их намерение, и поэтому именно, прежде чем сюда войти, я уговорился, что все, что захочешь ты, или решу я, останется исключительно твоей и моей тайной и что каждое желание твоей души будет исполнено…

— Исполнено, ты говоришь… - вскочила Мария, — мое желание будет исполнено? — и Мария блестящими глазами впилась в лицо старика.

— Исполнено? — повторила она.

— Исполнено, — повторил Гермен.

— Гермен. — заговорила Мария дрожащим голосом, — Гермен… видишь ли… я грешница, блудница… я недостойная… я полна грехов… я игрушка людских страстей… я боролась с сатаной. Боролась с ним по ночам до потери чувств, сил и дыхания… Милостью учителя моего я победила его, Скажи им… что… что… Восстала я против искушений сатаны, разболелась от любви к Христу и обрекла себя смерти на кресте.

Ее бледное лицо горело неестественным огнем, черты лица обострились, а большие лазурные глаза стали восторженно-безумными.

— Мария! — воскликнул Гермен, пытаясь встать. — Мария! — повторил он и как бы сгорбился, постарел на много лет.

— Скажи им, что я прошу, умоляю, требую, хочу, жажду испытать его муки, боль и страдания, слиться с возлюбленным моим… Скажи им, — она подняла вверх лихорадочно дрожащие руки с пылающими ранами, — что я клянусь этими знаками моего учителя, что если они не согласятся, то я с проклятием разобью свою голову об эти стены. Во мне все кипит, страдает каждая жилка, рыдает каждый нерв, тяготит меня каждый волос и, как игла, впивается в мозг. Глаза мои уже ослепли от слез, что постоянно далеко от меня утешитель мой, который бы осенил, охладил бы мое сожженное тоской сердце… Я уже больше не могу… Не могу ни плакать, ни протягивать руки и ловить ими пустоту в пространстве в объятия, не могу, слышишь, Гермен, не могу… — голос ее перешел в стоны.

— Иди, скажи им это, — добавила она после некоторого молчания раздирающим душу голосом.

— Хорошо, — с трудом произнес Гермен; встал, зашатался, но быстро оправился, вышел из кельи и, представ пред старейшинами, неестественным, как бы официальным тоном объявил им, чего хочет Мария, сделал несколько пояснений относительно мотивов ее требования и покинул собрание.

Желание Марии в первую минуту вызвало огромное замешательство. Оно было так неожиданно и необычно, что сначала все потеряли голову, но вскоре кто-то из диаконов вспомнил жертву старого Авраама в Ветхом завете, другой единственную дочь Иеффая, а также почти добровольную, потому что почти нарочно вызванную и недавно только свершившуюся мученическую смерть Стефана.

Наконец, вспомнили слова Евангелия:

«Если кто хочет идти за мной, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за мной».

Слова эти разрешили все сомнения. Умереть ради любви к Христу, принести себя в муку — показалось всем чем-то весьма возвышенным, прямо указанием свыше, в особенности потому, что Мария ради того, чтобы спасти от искушений сатаны бессмертную душу свою, жертвовала грешным, имеющим только временное бытие, телом.

Но зато поднялись вопросы и сомнения, достоин ли человек, хотя бы даже и столь любимая Христом женщина, умереть тою же смертью, что и он. После долгих пререканий решено было, наконец, что коль скоро Мария жаждет этого, то может умереть смертью той же самой, но в то же время несколько иной.

Придя к такому решению, старейшины общины в полном составе торжественно отправились в келью Марии. При виде их она сердито нахмурилась, но когда Максимин серьезно спросил ее, действительно ли решение ее окончательное и действительно ли она желает принять муку, то лицо ее стало кротким, мягким, счастливым, почти сияющим от радости.

— Жажду, хочу от все души, от всего сердца, изо всех сил, умом, душой, телом и сердцем, — решительно ответила Мария звучным чистым голосом.

— Исполнится, согласно твоему желанию, но, так как никто не достоин умереть такой же смертью, как Учитель, то ты будешь распята лицом ко кресту.

— Хорошо, — ответила Мария, смиренно склонила свою прекрасную голову, и из-под ее длинных ресниц скатились по щекам две большие светлые слезы.

Вскоре было экстренно созвано собрание общины. На этом собрании окруженный старейшинами Максимин торжественно заявил:

— Братья и сестры, призвали мы вас, дабы уведомить, что Мария Магдалина, Христова женщина, диакониса, пророчица во Господе, которую вы здесь видели и слышали и подкрепляли своей верой, выдержав все ужасные нападения и искушения демонов, расхворалась от любви ко Христу и принесла себя в жертву кресту. На той самой поляне, где мы раньше тайно собирались, прежде чем построен был этот дом Господень, соберитесь на рассвете, но тайно, дабы никто не знал, ибо там свершится, чему надлежит быть. А теперь падите все на колени и помолимся.

Безмолвно, с тревожным ощущением какого-то ожидающего их испытания собравшиеся упали на колени и начали;

— Радуйся, Мария.

Потом старший диакон запел испуганным стонущим голосом;

— Господи, склонись к нам с небес, коснись сердец наших, наполни их любовью к тебе. Протяни руку свою с высоты и выведи нас из темницы грехов, истреби демонов тела. Ты, вечный, смилуйся над нами, которые подобны пылинке ничтожной и проходим, как тень. Смилуйся, Господи Иисусе Христе, и, пресвятая Мария, молись за нас…

— Смилуйся, Иисусе Христе, и, Мария Магдалина, молись за нас, — ответила глухим стоном толпа.

— О Господь сил, воззри на наши горести, вытяни нас из сети, которую ад растягивает под ногами нашими. Не укрывайся тучами от наших молитв, не закрывай ушей, воззри на открытые сердца наши,