любимый идол, герой! Сын магната, министра… Погибнуть в числе подозреваемых в поджогах и грабежах! И никто об этом не знает, никто ни защитит… Бедная Аврора… предчувствует ли она, что постигло ее жениха?..» Илье вспомнилась его жена, недавний тихий семейный круг. Слезы подступали к его горлу, и он ломал голову, как ему самому уйти из плена и избегнуть участи, постигшей его друга. Проснувшись утром, он увидел, что капитан уже встал и что-то пишет.

— Вот вам письмо, — сказал озабоченно Дроз, — отнесите его к Ламиралю, и желаю вам всякого успеха и благополучия. Меня же, к сожалению, сейчас вызывали к генералу; он посылает меня на следствие в другое место. До свидания.

— А узнали вы что-нибудь о моем товарище Перовском? — спросил Илья.

— Справлялся, — ответил сухо Дроз, — по бумагам ничего не видно, хотя я рылся немало; дел теперь столько, столько…

Капитан ушел; Тропинин, при помощи его денщика, умылся, побрился и пошел на Никитскую, в дом Позднякова. Бывший навеселе с утра, режиссер Ламираль недолго с ним говорил. Он провел Илью за кулисы и без дальних слов предложил ему заняться изображением декорации какой-то итальянской виллы. Краски в горшках и огромные кисти были готовы. Илья надел фартук, растянул на полу холсты и принялся за работу. Он трудился, не разгибая спины, весь день. Вечером его позвали обедать в соседний дом, где помещались, изучали роли и продовольствовались набранные для театра актеры и актрисы. Так прошло несколько дней. Илья пытался в это время заговорить со своими новыми сожителями об участи пленных вообще и тех, которые попадали на Девичье поле, к маршалу Даву. Веселые и беззаботные артисты при таких вопросах вмиг смолкали и, поднимая глаза к небу, смущенно говорили:

— Ужас! Расстреливают и вешают ежедневно, без суда.

Дроз раза два еще навещал работы Ильи и сильно его хвалил, потом окончательно исчез. Его надолго прикомандировали к какой-то комиссии, в другой части города, у Сухаревой башни. Холсты для декораций между тем были почти готовы. Ламираль готовил веселые и, как говорили, любимые Наполеоном пастушеские оперетки с переодеваньями, в которых остановка была только за декорациями. То были пьесы «Martin et Frontin», «Les folies amoureuses» и «Guerre ouverte».[48] Он с важностью объявил Илье, что весьма доволен его работою. За опереттой Ламираль затеял даже поставить нечто вроде небольшого балета. Потребовались новые декорации, за которыми Илья просидел опять довольно долго. Под видом наблюдения за театром сюда, полюбезничать с пленными танцовщицами, заезжали разные французские власти, в том числе и сам король Мюрат.

К Илье привыкли и ему доверяли. Он решил этим воспользоваться и однажды отпросился у режиссера проведать Дроза. Ламираль к последнему имел, кстати, одно неоконченное дело по театру. Он дал Илье к нему письмо, а для свободного прохода к Сухаревой башне достал ему от коменданта охранный лист. Это было вечером, в конце сентября. В этот день артистов снова навестил Мюрат, и Илья был личным свидетелем его ухаживанья за черноглазою, статною танцовщицей Лизой. На все любезности венчанного селадона неуступчивая плясунья, бешено сжимая кулаки и плача, отвечала:

— Сгинь ты, тьфу, черт пучеглазый! пусти душеньку на покаяние!

Король, не понимая ее, милостиво улыбался. Погода стояла прохладная. Тропинин невдали от Сухаревой башни, на Садовой, обогнал французского молодого рекрута из эльзасцев. Немец-солдатик шел, с сумкой и с ружьем на плече, устало посматривая по сторонам и как бы ища дороги. Илья заговорил с ним и узнал, что рекрут был послан из Кремля с бумагами в Лефортово, где во дворце был устроен главный французский госпиталь.

— А вы куда? — спросил Илью румяный, с ямочками на щеках, белокурый эльзасец.

— И мне туда же, — подумав, объявил Тропинин.

— Отлично, господин, веселее будет, идем… А я, как видите, сбился в сторону и таки порядочно притомился… Не совсем ладно: лошади дохнут, как мухи осенью, и теперь все приходится пешком… Вы, не правда ли, штабной?

— Да, рассыльный, как и вы.

— Но у вас сапоги будут поновее.

— Дали в награду.

— Отлично, и мы заслужим вместо этого тряпья, — произнес солдат, поглядывая на свои худые, обвязанные веревочками сапожонки.

Новые знакомцы, беседуя, миновали Басманную и, через Немецкую улицу, вышли за Яузу. Окончательно стемнело. Тропинин в сумраке указал спутнику на освещенные окна лефортовских зданий. За дворцовым садом и церковью Петра и Павла, у ручья Синички, как он знал, было загородное Введенское кладбище. Илья помнил эти места, так как во время студенчества не раз навещал в этих местах одного товарища.

— Что, друг, не зайдете ли и вы со мной в госпиталь? — спросил, отирая лицо, солдат, — там обещали меня угостить бульоном выздоравливающих и их вином… говорят, прелесть, особенно уставши…

— Нет, лучше вы меня проводите вон до той церкви, — сказал, осматриваясь, Илья, — поздновато, я хоть и штабный, но без оружия; с вами будет спокойнее!.. здесь, слышно, пошаливают мародеры…

— Охотно. Но странно, — заметил солдат, — я уже однажды был здесь и даже вот у этой церкви; там еще стояла на днях артиллерия. Теперь же кругом так тихо, точно иду здесь впервые; спасибо, что вы провели, я, знаете ли, близорук и плохо помню места.

— Мне к командиру этой артиллерии, — спокойно сказал Илья.

— Отлично, пойдем.

Солдат и Илья направились к церкви Петра и Павла. Невдали от нее их окликнул часовой ночной цепи. Путники ответили, что идут по службе.

— Куда?

— В церковный дом, — ответил Илья.

— Кой черт, в такую пору! — проворчал конный гренадер, наскакивая на них впотьмах и приглядываясь к ним с седла. — Куда лезете? в этой глуши шныряют казаки; еще отнимут ружье и ограбят вас, если не будет и хуже того.

— Будь спокоен, друг, нас двое! — смело проговорил Илья, шлепая далее по липкому и скользкому переулку, у сада. — Не на таких нападут.

— Помните, там уже конец ведетов.

Миновав госпиталь и часть поля, путники дошли до церковной ограды. Кругом было мертвенно пустынно. Ветер шумел в вершинах берез, окружавших ограду.

— Ну, дорогой мой, идите обратно, я вас догоню или найду в госпитале, — сказал Илья солдату, между тем мысля: «Не вырвать ли у него ружье и не приколоть ли его здесь, наедине, чтоб убежать успешнее?»

— Да к кому же это вы? — спросил Илью солдат с удивлением, убедившись, что ни возле церкви, ни за нею не было признаков артиллерии, стоявшей здесь на днях. — Или, — засмеялся он, — ваше поручение к покойникам?

«Приколоть?.. — опять пробежало в мыслях Ильи. — Что, как он догадался и даст знать часовым цепи?» Солдат в это время положил ружье и оправлял на ногах веревочки. Илья помедлил. «Нет, — решил он, — иди себе с миром, добрый белокурый немчик; ты против воли попал в полчище этого злодея, бог с тобой!»

— Неужели вы не видите? — спокойно сказал он. — Вон домишко между деревьями; огни погашены; командир, очевидно, спит, не спят часовые; их отсюда не видно… Я разбужу, кого мне надо, отдам бумаги и вас еще догоню.

— До свидания! и то правда, я так близорук, что иной раз думаю: ну зачем взяли в рекруты такую слепую курицу. Кстати, разузнайте у ваших артиллеристов, скоро ли наконец отпустят нас с вами домой?