тут мальчик шагнул вперед.

— Господин Берген!

Комендант обернулся. Полное лицо налилось краской.

— А-а!..

Берген сделал движение к Яну. Окружающие расступились. Каро в страхе припал к земле. Бывший укротитель взмахнул стеком, который держал в руке. Но, как не раз случалось и раньше в цирке, Краузе перехватил поднятый хлыст.

— Подождите, коллега! Сначала узнаем, что хочет мальчик. Зачем ты пришел? — обратился он к Яну.

— Я... я хотел бы работать, снова стать артистом. Я ведь не мог тогда уехать в Германию. Я... я раскаиваюсь в своем поступке. — Ян заикался, глядя в бесцветные, водянистые глаза «ассистента». Он почему-то всегда боялся этого человека, хотя Краузе не раз защищал его от гнева Бергена.

— Раскаиваешься? — рявкнул Отто. — Грязная польская свинья! Теперь, когда твои покровители, русские, лижут пыль у ног фюрера, ты снова не прочь работать с нами, а?

— Я сказал, подождите! — Краузе не повысил голоса, но Берген сразу умолк. — Пройди в комендатуру, Ян. Мы скоро вернемся. Каро можешь взять с собой. О-о, песик! Ты по-прежнему умница. Будешь танцевать?

Краузе жестом пригласил в машину Отто, сделал знак часовому. Тот посторонился, пропустил мальчика. На пороге Ян обернулся — вслед ему круглыми глазами смотрела Маша, держась за руку Клавдии Матвеевны. Краузе любезно козырнул рыжеволосой модистке. Та почтительно заулыбалась.

...Вскоре на столбе возле читального павильона появилась яркая афиша: «В представлении участвует юный дрессировщик Ян Славич со своим ученым пуделем Каро».

Тане пришлось рассказать дедушке о поступке Яна — все равно он мог бы узнать от Маши. Старик покачал головой, не проронив ни слова. Больше он не вспоминал о мальчике, будто и не было его никогда. Но, ворочаясь ночью без сна, Таня слышала тихий шорох и покашливание деда. Девочка знала: Захар Игнатьевич, как и она, всматривается открытыми глазами в темноту и думает, думает о Яне.

Не спалось и коту Никандрычу. Он сдружился с пуделем, привык греться в его курчавой шерсти. После исчезновения Каро, то ли от тоски, то ли от ночного холода, он не ложился, сидел у порога и сипло мяукал.

Таня поднималась.

— Спи, дурной! Не подавай голоса, а то влетит. Каро скоро вернется.

Однако дни проходили за днями. Ни пудель, ни его хозяин не возвращались.

Однажды на рассвете дверь сарая задрожала от тяжелых ударов.

— Цум тейфель! Открывайте! — требовал раздраженный голос.

Дрожа от холода, девочка вскочила, набросила пальто. Дверь от толчка ногой раскрылась настежь. Никандрыч с воплем умчался во двор. В сарай вошли немецкие солдаты.

— Ти есть гроссфатер, Захарий Крафцов? — спросил огромный ефрейтор.

В лицо дедушки он направил луч карманного фонаря — в сарае было темно.

— Да, это мое имя. — Старик приподнялся на постели, поглаживая худенькую руку Тани.

— Одевать себя! Вставай шнелль! Где есть твой сын, — ефрейтор заглянул в записную книжку, — Борис? Официр русский флот?

— Ничего не знаю о нем. Борис уехал, когда началась война. — Дедушка не спеша одевался.

— Где есть, — ефрейтор опять раскрыл свои записи, — внук, Леня Росинкейн? — запинаясь, назвал он трудно произносимую русскую фамилию.

Захар Игнатьевич покачал головой.

— Не знаю. Ушел менять вещи и не вернулся, пропал.

— Пропаль? — яростно завопил ефрейтор. — Ти пропаль, стари дурак! Разведка узнает, где есть твои. Партизанен, да?

Он размахнулся и наотмашь ударил Кравцова. Тот охнул и сел на кровать.

— Дедушка! — вскрикнула Таня. — Ой, что вы делаете? Он ведь больной.

— Будет здорови, фрейлейн, — загадочно пообещал фашист. Повернувшись к конвоирам, он резко приказал по-немецки: — Старика взять! Быстрее!

Солдаты вывели Захара Игнатьевича во двор, грубо втолкнули в ожидавшую машину, захлопнули дверцы. Таня, оцепенев, смотрела вслед.

Наутро пришла настоящая зима. На горных склонах, в лесу в одну ночь выпал глубокий снег.

Горной тропой к городу спускались трое. Идти им было нелегко, особенно тому, кто шел впереди и, видимо, был ранен. Надетая на раненом телогрейка, из-под которой виднелась морская тельняшка, висела клочьями. Кровь с виска тонкой струйкой стекала по лицу. Он шатался, точно пьяный, спотыкался о корни деревьев, скользил, падал в снег.

— Шнелль! Вставать! — понукали двое других, держа наперевес автоматы.

Несмотря на тяжелую дорогу, солдаты были в прекрасном настроении. Один из них, длинный верзила, говорил:

— Не удивлюсь, Ганс, если за эту пташечку, — он кивнул на раненого моряка, — я получу внеочередной отпуск.

— Что говорить, тебе повезло, Карл! — с завистью откликнулся его приятель. — А что случилось с другим моряком?

Длинный засмеялся.

— Другого пришлось отправить к праотцам. Я недаром считаюсь снайпером. Но главное — было взять начальника.

— Думаешь, он не простой матрос? — спросил спутник Карла, которого в полку звали «коротышка Ганс».

— О-о! — снайпер свистнул. — По хватке всегда можно узнать командира. Я ничуть не удивлюсь, если он окажется тем самым лихим капитаном из Одессы, которого давно разыскивают наши. Впрочем, в гестапо разберутся. От Краузе ничего не скроешь.

— Как ты думаешь, Карл, моряки шли к партизанам?

— А куда же? И уж, наверно, не пустые — с важными сведениями...

Моряк споткнулся, с трудом удержался на ногах, охватив дерево. Карл, ругаясь, ударил его в спину. В этот момент за деревом что-то мелькнуло, затаилось. Солдат остановился, вытаращил глаза.

— Смотри, Ганс! Какая огромная кошка, да еще полосатая!

Коротышка Ганс вдруг попятился.

— Бежим, — хрипло выдохнул он. — Это тигр!

Забыв о пленном, конвойные кинулись вниз наутек.

Моряк отпустил дерево, сделал несколько неверных шагов и упал. Будто сквозь сон, он ощущал прикосновение шершавого языка, усердно лизавшего лицо. Потом мутная пелена перед глазами сгустилась.

Чьи-то заботливые руки, стараясь не причинить боли, укладывали раненого на носилки. Моряку чудилось, что его окликают по имени, виделось склоненное над ним знакомое лицо. Но, может, это в бреду?

Он окончательно потерял сознание.