предоставлен самому себе. Никто не станет тебе помогать, даже командир. В Битве за Англию, — добавил он, — всех новичков опекали.

— А сегодня полетов уже не будет? — спросил я у него.

— Нет, — ответил он. — Скоро стемнеет. Вообще-то, пора ужинать. Пошли со мной.

Офицерская столовая располагалась в большой палатке, где помещались два длинных стола на козлах, на одном стояла еда, а за другим ели. На ужин нам дали говяжью тушенку с хлебом, которые мы запивали греческим смолистым вином. Греки придумали хитрость — они добавляли в плохое вино сосновую смолу, чтобы перебить отвратительный вкус вина. Мы пили его, потому что ничего другого не было.

Другие пилоты из нашей эскадрильи, опытные молодые люди, которые столько раз бывали на волоске от смерти, отнеслись ко мне с тем же равнодушием, что и командир. Какие еще формальности в таком месте. Пилоты приходят и пилоты уходят. Остальные едва ли замечали мое присутствие. Никакой настоящей дружбы здесь не существовало. То, как ко мне отнесся Дэвид Кук, было исключением, но и сам он был человеком исключительным. Я понял, что больше никто не взял бы новичка, вроде меня, под свое крыло. Каждый прятался в кокон своих проблем, и все их мысли были только об одном — уцелеть и в то же время исполнить свой долг. Все они были такие тихие. Никаких шуточек. Только пара невыразительных слов о пилотах, которые не вернулись сегодня. И больше ничего.

К одному из шестов, поддерживающих полог палатки в столовой, была прибита доска для объявлений, на которой кнопками крепился машинописный лист с именами пилотов, отправляющихся завтра утром в дозор, и указанием времени взлета для каждого из них. Дэвид Кук разъяснил мне, что такое дозор — висишь над летным полем в ожидании, пока наземный диспетчер тебя вызовет и направит туда, где один из наших греческих комедиантов засек немецкие самолеты с вершины своей горы. Напротив моего имени было указано время взлета: 10 утра.

Проснувшись на следующее утро, я мог думать только о времени взлета, о неминуемой встрече с «Люфтваффе» в том иди ином виде один на один. От таких мыслей обычно возникает желание опорожнить емкости, и я спросил у Дэвида Кука, где у них отхожее место. Он показал; куда идти, и я отправился на поиски.

Я бывал в самых примитивных уборных в Восточной Африке, но отхожее место 80-й эскадрильи в Элевсине переплюнуло все остальные. В земле была вырыта широкая траншея метра два и метров пять в длину. По всей длине траншеи на высоте больше метра висел круглый шест, и я с ужасом наблюдал, как какой-то пилот, явившийся туда прежде меня, спустил штаны и попытался взгромоздиться на этот шест. Траншея была настолько широка, что он никак не мог дотянуться до шеста руками. Но когда ему это удалось, ему пришлось развернуться и податься назад, сделать как бы прыжок, в надежде, что его задница приземлится в точности на этот шест. Ухитрившись проделать это, он ухватился за шест обеими руками, чтобы не потерять равновесие, и все равно не удержался и опрокинулся в вонючую яму. Я вытащил его, и он побежал отмываться. Я решил не рисковать. Побродив немного, отыскал местечко среди оливковых деревьев, где меня окружали живые полевые цветы.

Точно в десять ноль-ноль я сидел в своем «Харрикейне» пристегнутым к сиденью и готовым к взлету. За последние полчаса несколько других самолетов по одному поднялись в воздух и исчезли в голубом греческим небе. Я взлетел, поднялся на 1500 метров и кружил над летным полем, а в это время из штаба пытались связаться со мной по кошмарно работающей рации. Мне присвоили кодовое имя «Синяя четверка».

Сквозь треск помех в мои наушники пробивался далекий голос, без конца повторяя:

— Синяя четверка, слышите меня? Слышите меня?

— Почти нет, — откликался я.

— Ждите приказа, — сказал слабый голос. — Слушайте.

Я описывал круги, восхищаясь голубым небом на юге и большими горами на севере, и только подумал, что так воевать мне, пожалуй, нравится, как снова затрещали электростатические разряды и пробившийся сквозь них голос произнес:

— Синяя четверка, слышите меня, прием?

— Так точно, — сказал я, — но говорите громче.

— Бандиты над портом в Халкисе, — сказал голос. — Вектор 035, расстояние 64 километра, угол восемь.

— Вас понял, — сказал я. — Приступаю к исполнению.

Это простое сообщение, которое даже мне было понятно, ставило меня в известность, что, если я двинусь курсом в тридцать пять градусов по моему компасу и пролечу расстояние в шестьдесят четыре километра, то потом, если немножко повезет, смогу перехватить на высоте в 2440 метров противника, который пытается потопить корабли в месте, именуемом Халкис, где бы оно, это место, ни находилось.

Я взял указанный курс и открыл дроссель, надеясь, что все делаю правильно. Я проверил свою путевую скорость и рассчитал, что до Халкиса долечу минут за десять. Я прошел над гребнем горного хребта, оставив между горами и собой запас в 150 метров, и, пролетая над горами, заметил одинокого бело-рыжего козла, бредущего по голой скале.

— Привет, козлик, — громко сказал я в свою кислородную маску. — Готов поспорить, ты и не знаешь, что немцы собрались поужинать тобой еще до того, как ты заметно состаришься.

На что козел мог бы ответить:

— И с тобой, мальчик мой, то же самое. У тебя положение не лучше моего.

Потом немного вдалеке я заметил что-то вроде судоходного русла или фьорда и небольшую кучку домов на берегу. Халкис, подумал я. Точно Халкис.

У берега стояло большое грузовое судно, и вдруг высоко над водой возле корабля взметнулся огромный фонтан брызг. Мне еще не доводилось видеть взрывающуюся в воде бомбу, но я видел это на фотографиях. Я посмотрел в небо над кораблем, но ничего там не увидел.

Я продолжал смотреть и рассуждал так: если бомба взорвалась, значит, ее кто-то сбросил. Еще две мощные струи воды взлетели высоко в небо возле корабля.

И тут я засек бомбардировщиков. Увидел маленькие черные точки, кружившие высоко в небе над кораблем. И испытал самое настоящее потрясение. Впервые я видел врага из кабины своего самолета. Очень быстро я перевел медное кольцо своей огневой клавиши из положения «безопасно» в положение «огонь». Включил прицел, и перед моим лицом повис бледно-красный круг света с двумя линиями крест- накрест. И устремился прямо на точки.

Полминуты спустя точки превратились в черные двухмоторные бомбардировщики. Это были Ю-88. Я насчитал шесть самолетов. Я вглядывался в небо над самолетами и вокруг них, но никаких истребителей, которые прикрывали бы бомбардировщиков, не обнаружил. Помню, я был совершенно спокоен и ничего не боялся. Я думал только об одном — сделать все правильно и не напортачить.

На каждом Ю-88 летало по три человека, стало быть, три пары глаз. Так что у шести Ю-88 было никак не меньше восемнадцати пар глаз, шарящих по небу. Будь я опытнее, я бы понял это много раньше и, прежде чем идти на сближение, развернулся бы так, чтобы солнце оставалось за моей спиной. Я бы быстро набрал высоту, чтобы атаковать их сверху. Ни того, ни другого я не сделал. Я просто полетел прямо на них на той же высоте, что и они, да еще против яркого греческого солнца, которое светило мне прямо в глаза.

Они засекли меня, когда между нами все еще оставалось метров восемьсот, и вдруг все шестеро на крутом вираже резко ушли прочь, нырнув за большую горную гряду за Халкисом.

Меня предупреждали, что нельзя переводить дроссель в положение «полная скорость», разве что случится нечто чрезвычайное или опасное. На «полной скорости» двигатель «Роллс-Ройс» работает на максимальных оборотах и выдерживает такую нагрузку не больше трех минут.

Нормально, подумал я, сейчас как раз самые что ни на есть чрезвычайные обстоятельства. И вдавил дроссель прямо на «полную скорость». Двигатель взревел, и «Харрикейн» метнулся вперед. Я быстро догнал бомбардировщики. Они выстроились углом, что, как я вскоре выяснил, позволяло всем шестерым задним стрелкам стрелять по мне одновременно.

Горы за Халкисом дикие, черные, с острыми вершинами, и немцы летели прямо среди них гораздо ниже вершин. Я рванулся за ними. Иногда мы пролетали почти вплотную к скалам, и перепуганные стервятники разлетались в разные стороны, когда мы с ревом проносились мимо. Я настиг их, и когда