продала бы дом, собрала чемоданы и укатила бы с детьми назад в Норвегию. На своей родине она могла бы рассчитывать на помощь — были живы и ее мать с отцом, и еще две незамужние сестры. Но она отвергла легкий выход.

Ее муж всегда настойчиво заявлял о своем желании, чтобы все его дети учились в английских школах. Они лучшие в мире, твердил он все время. Куда лучше норвежских. Лучше даже валлийских, хотя именно в Уэльсе он поселился и именно в Уэльсе вел свое дело. Он утверждал, что в английской педагогике есть какое-то волшебство и что именно то образование, которое дает английская школа, побудило жителей небольшого острова превратиться в великий народ, создать великую Империю и произвести на свет величайшую в мире литературу.

«Ни один мой ребенок, — все время повторял он, — не будет учиться в школе нигде, кроме Англии».

И моя мать была преисполнена решимости выполнить желание своего покойного мужа.

Чтобы осуществить это, ей следовало перебраться на жительство из Уэльса в Англию, но тогда она еще не была готова на такое. Ей пришлось остаться на какое-то время в Уэльсе, где у нее были знакомые, способные помочь делом и советом; в частности, большой друг и партнер ее покойного мужа господин Однесен. Но хотя она и не могла пока расстаться с Уэльсом, все равно надо было перебраться в меньшее по размеру и не требующее таких больших забот жилище. Довольно было ей хлопот с детьми, а заниматься еще и приусадебным хозяйством сил не оставалось.

Так что вскоре после рождения пятого ребенка (еще одной дочери) она продала большой дом и переехала в меньший, тоже в Лландаффе, в нескольких километрах от прежнего. Новый дом именовался Камберлендской Ложей и являлся милой пригородной виллой. Так что именно в Лландаффе два года спустя, в шестилетнем возрасте, я впервые пошел в школу.

Вообще-то эта школа была детским садом, с которым управлялись две сестры — замужняя миссис Корфилд и незамужняя мисс Такер, а сам детсад именовался Домом Вяза.

Просто поразительно — до чего же мало мы запоминаем до семи- или восьмилетнего возраста. Я могу рассказать вам про кучу всякой всячины, случавшейся со мной начиная с восьмилетнего возраста и далее, но очень немного про то, что происходило со мной до того. Я ходил целый год в этот Дом Вяза, но не помню даже, как выглядела классная комната. И как выглядели миссис Корфилд и мисс Такер, мне тоже сказать нечего, хотя я и не сомневаюсь, что сестры были милы и улыбчивы.

Мне смутно припоминаются какие-то ступеньки, и я сижу на одной из них и все пытаюсь завязать шнурок на ботинке, но больше мне ничего не удается вспомнить об этой самой школе.

С другой стороны, я очень отчетливо помню свои поездки в школу и обратно — потому, наверно, что они ужасно меня возбуждали. Волнение, большое возбуждение — видимо, только это по-настоящему интересует шестилетнего мальчика и застревает у него в мозгу.

В моем случае волнение сосредотачивалось на новом трехколесном велосипеде. Каждое утро я катил в школу на своем велике вместе со старшей сестрой, которая ехала на своем. Никто из старших нас не сопровождал, и я отлично помню, как мы вдвоем катили по самой середине дороги и разгонялись до страшных трехколесных скоростей, а потом на повороте — самый чудесный момент — мы наклонялись набок и ехали только на двух колесах.

Все это, как, наверно, вы уже поняли, происходило в те старые добрые времена, когда появление автомобиля на улице было настоящим событием и родители совсем не боялись отпускать маленьких детишек одних в школу, даже зная, что они будут гонять на своих трехколесных велосипедах прямо посередине проезжей части.

Вот и все мои воспоминания шестидесятидвухлетней давности про мой детский сад. Не густо, но это все, что осталось.

Когда мне исполнилось семь лет, мать решила, что пора мне распрощаться с детским садом и пойти в настоящую мужскую школу. На счастье, километрах в полутора от нашего дома имелась начальная школа для мальчиков, причем известная. Она называлась Соборной школой Лландаффа и располагалась прямо в тени Лландаффского собора.

Как и собор, эта школа и по сей день действует на том же месте и по-прежнему процветает.

Но и тут мне опять почти ничего не удается вспомнить про те два года, с семи до девяти лет, что я проучился в Соборной школе. Только два эпизода отчетливо запечатлелись в моем сознании.

Первый длился не более пяти секунд, но я никогда его не забуду.

Случилось это, когда я ходил в первый класс. Я тогда в одиночестве шагал по зеленой сельской дороге, возвращаясь домой из школы, как вдруг метрах в двадцати от меня появился на велосипеде мальчик постарше, лет двенадцати, несущийся на полной скорости. Дорога вилась по холму, и велосипедист катил под гору. Пролетая мимо меня, он завращал педалями в обратную сторону, и так быстро, что все цепи и шестеренки его велосипеда завизжали, а звук был громкий, долгий и переливчатый. И при этом он снял ладони с рукояток руля и непринужденно скрестил их на груди.

Я встал, как вкопанный, глядя на него во все глаза. До чего же он был хорош! Такой стремительный, и отважный, и изящный в своих длинных брюках с велосипедными зажимами на каждой штанине и в лихо сдвинутой набекрень алой школьной фуражке! Когда-нибудь, сказал я себе, настанет и для меня день славы, и у меня будет такой же велосипед, и я тоже надену брюки с зажимами, и небрежно нахлобучу на голову школьную фуражку, и со всей скорости покачу вниз, и начну крутить педали назад, и уберу руки с руля!

Клянусь, что если бы кто-то в это мгновение схватил меня за плечо и спросил: «Чего ты больше всего хочешь от жизни, малыш? Каково твое самое страстное желание? Хочешь стать врачом? Замечательным музыкантом? Художником? Писателем? Или лордом-канцлером?» — я бы ему ответил, что единственное мое стремление, мое упование, единственная томящая меня мучительная мечта — это желание заиметь такой же велосипед и с визгом лететь на нем под гору, убрав руки с руля.

Сказка — вот что это было бы! Меня прямо-таки в дрожь кидало при одной мысли об этом.