Елисеев объяснил: хочу увидеть Ливийскую пустыню, побывать в Мурзуке, в Гадамесе. Ведь была в Мурзуке английская экспедиция, были там Ричардсон, Барт, Овервег.

– Когда? – недоверчиво справился грек; он не помнил таких.

– Лет сорок назад.

– Вот-вот, – обрадовался Никриади. – Сорок лет, а? – Ему казалось, что срок этот – сам по себе веский довод в пользу нелепости проекта. – Сорок лет, черт возьми. И потом, э к с п е д и ц и я, черт возьми.

– Мда… А вы… вы примостите-ка меня к какому-нибудь каравану.

– Караван… караван… – недовольно пробурчал Никриади. Его возмущало «дурацкое» желание доктора. Добро бы еще коммерческий расчет. Или – бог с ним – слава слепила очи: дескать, первый из европейцев и прочее.

– Но вы обещались мне помогать, – вкрадчиво заговорил Елисеев и расхвалил угощения и вина, выставленные Никриади, и даже отведал маслины, которые терпеть не мог.

– Обещал, – мрачно молвил грек. – Но пеняйте на себя.

Ни один человек с головой на плечах не стал бы рисковать без толку.

– Отчего же без толку? – мягко заметил Елисеев. – Меня как раз и привлекают головы на плечах.

Грек вытаращил глаза:

– Что-о-о?

У Елисеева, как давеча при «инструкциях», задрожали брови. Он ухватил смысл этого изумленного восклицания. Почтенный негоциант вообразил, что доктор надумал заняться добычей «черного товара», который тайно, но с барышом можно продать в притонах Триполи. «Головы на плечах», – сказал Елисеев, а Никриади и слыхом не слыхал про антропологию.

У него, впрочем, хватило сметки тут же опровергнуть свою догадку. Во-первых, русский доктор и… добыча черных было нечто несовместное. Во-вторых, живой товар добывали не в пустыне. И если в первом он еще мог ошибаться (мало ли какие души сокрыты в докторах с располагающей внешностью?), то уж второе было вне сомнений.

– Решили твердо? – спросил Никриади после паузы. – Твердо? Хорошо. Мое слово тоже твердо. Я справлюсь у одного итальянского купца. Он собирается снарядить караван в Мурзук.

– Сделайте милость.

Ночью Елисееву снились туареги. Один склонился с верблюда и кричал: «Ты слюна злого духа!» Елисеев порывался объясниться, но туарег потрясал копьем и сверкал глазами…

К завтраку явился Никриади. Он было снова взялся отговаривать доктора. Елисеев хмурился. Никриади вздохнул и объявил, что итальянец разрешает путешественнику присоединиться к каравану, который отправится в Мурзук в следующую среду.

До следующей среды оставалась неделя. Дня два Елисеев знакомился с Триполи, отвечая похвалами на ревнивые вопросы Али. По чести же говоря, он не находил в городе ничего любопытного. Улицы точно загогулины, базары, лавки, «смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний», солнце, пыль, шум, суета, турецкие чиновники – все это он зрел не единожды.

Они выбрались с Али за городскую черту. Там были сады и пальмовый лес. А за лесом, в нескольких верстах, открывалась пустыня.

Дни напролет шатался Елисеев с Али в подгородном пальмовом лесу. Веселые у них получились прогулки. Доктор ловил себя на том, что радуется лесной тишине и прохладе, как и мальчишка Али. Не без некоторого удивления он замечал в себе что-то похожее на нежность к этому постреленку из Триполи.

Много привелось Елисееву переменять проводников, но такого малолетка у него еще не случалось. Ишь шагает рядом версту за верстой и не жалуется на усталость. Елисеев спрашивал, не притомился ль, дескать, месье Али, а тот отвечал: «Если вы, месье, хотите отдохнуть – отдыхайте. Али, месье, араб, арабы, месье, могут идти без отдыха». Он говорил это с гордостью, даже несколько вызывающе; Елисеев одобрительно ухмылялся.

У Али, правда, был один недостаток: он любил прихвастнуть своими похождениями в Триполи, которые непременно ознаменовывались схватками с разбойниками, и Али непременно выходил победителем. Елисеев старательно делал вид, что вполне верит во все эти ужасы.

Лишь однажды, не выдержав, он рассмеялся и щелкнул Али по носу. Мальчуган покраснел, его красивые выпуклые глаза подернулись слезами, и доктор поспешил загладить свой промах совершенно неожиданным для Али образом: он протянул мальчугану тяжелый вороненый пистолет «бульдог».

Али замер. С превеликой осторожностью, сдерживая дыхание, он принял пистолет. Никогда в жизни не держал он в руках такое прекрасное оружие. Нечего и говорить, что обида его истаяла мгновенно. В довершение, когда они зашли подальше в чащу, доктор позволил выстрелить из «бульдога».

Если доктор видывал многих проводников, то Али видывал немало чужеземцев. Хозяин кофейни посылал мальчугана с постояльцами в город. Разные попадались. Одни заставляли вести их туда, где красивые девушки плясали, сбрасывая свои одежды, и Али становилось противно и стыдно. Другие только и знали, что шляться по лавкам, и Али делалось нестерпимо скучно. Третьи хаживали с визитами к богатым купцам, и Али дожидался их на солнцепеке так долго, что его мутило с голоду, а перед глазами все плыло.

Рыжебородый был не таков. С ним было хорошо. Он не таскался по лавкам и не гостевал у купцов. Рыжебородый подолгу пропадал в лесу. Закусывая, он не смотрел на Али так, будто мальчишки и не существовало. Он усаживал его рядом, и они закусывали вместе, как равные… Хорошо было с рыжебородым, одно горько: скоро уедет…

Во вторник вечером Елисеев рассчитался за постой. Никриади принес ему на дорогу несколько бутылок ласкового хиосского вина. Елисеев, прощаясь, наказывал греку навестить его при случае в Петербурге. Грек смеялся: в Петербурге не бывать, да и доктор, мол, бывает там не чаще самого Никриади. Они простились дружески. Ничего лучше мимолетных дорожных знакомств не знал Елисеев.

Поздним вечером доктор отправился с вещами к итальянскому купцу. Грустный Али брел следом. У дверей оба остановились. Елисеев дал Али несколько серебряных монет и погладил по голове. Али прерывисто вздохнул, пробормотал «прощайте, месье», всхлипнул и убежал. Елисеев растерянно посмотрел в темноту. Пожалуй, впервые его провожали со слезами на глазах…

Али прибежал в кофейню, свернулся на куче тряпья под лестницей. Его печаль была так велика, что он… скоро уснул. Встал Али ранехонько с намерением еще раз увидеть рыжебородого. Едва, однако, собрался улизнуть со двора, как хозяин схватил за руку:

– Ступай полы мыть, бездельник. Живо!

Грязная вода растекалась под столами, подхватывая окурки, обрывки игральных карт, рыбьи кости. Пот заливал лицо Али, во рту было солоно… И вдруг дело пошло легче: Али стал думать, что доктор подарил ему прекрасный пистолет; Али ночью подкрадывается к хозяину; хозяин храпит, причмокивает, бормочет что-то во сне; под широкой деревянной кроватью – ночная посудина, над изголовьем – кипарисовый крест; долго и тщательно целит Али в хозяина; тот открывает глаза, и глаза у него – вот смех-то! – делаются большие-большие, как блюдца; и хозяин – о, жалкий трус! – молит о пощаде, сулит «миленькому мальчику» кучу денег, но Али отказывается от денег, перечисляет все обиды, которые вытерпел от хозяина за два года; хозяин – подлая собака! – дрожит под одеялом… Подзатыльник едва не сбивает Али с ног, он тычется носом в мокрую грязную тряпку.

– Долго возишься, дурак!

Это кричит хозяин. Али видит его остроносые туфли, низ широких шаровар. Али с трудом поднимается, сжимая в руке тряпку. Теперь он видит округлое хозяйское брюхо, обтянутое белой рубашкой, и край вишневой, расшитой серебром жилетки.

Эх, вот если б служить русскому доктору… Почему не повернулся язык сказать об этом? А теперь поздно. Русский далеко. Долог путь: несколько месяцев, никак не меньше. Долог и страшен. Из Мурзука он должен вернуться в Триполи. Должен, если ничего худого не случится. А ведь случиться в пустыне может многое… Надо бы помолиться за рыжебородого. Только вот задача: можно ль просить Аллаха за неверного, христианина? Али задумался. Потом решил, что Аллах не обидится, ибо Али просит для того, чтобы неверный вызволил его, мусульманина. Стало быть, что же? Стало быть, помогая неверному, Аллах пособит правоверному.

Разрешив сложный богословский вопрос, Али направился в мечеть Сид-Хамуд. Поблизости от кофейни