Мы, ты и я, стоим во внутреннем дворе у колодца. Оглядываемся. Мародеры почти ничего не испортили. Лейтенант допрашивала старика Артура — тот предпочел остаться в замке и не ехать с нами — и выяснила, что эти люди приехали всего часом раньше; едва они начали грабеж, явилась наша храбрая избавительница. Теперь наш дом принадлежит ей.

Ее люди повсюду носятся, точно дети с новой игрушкой. Поставили часовых на стены, еще одного — в сторожку; осмотрели ворота замка и опускную решетку — новую, чугунную; скорее украшение, чем зашита, но они все равно довольны, — а теперь обследуют подвалы, кладовые и комнаты; слуги наши — удивленные, смущенные — получили указание солдатам не препятствовать, чего бы те ни захотели; все двери отперты. Солдаты — впрочем, большинство теперь кажутся мальчишками — выбирают себе комнаты; судя по всему, они останутся не только на выходные.

Два джипа припаркованы во дворе, грузовики — снаружи по ту сторону рва, возле каменного мостика; экипаж вернулся в конюшню, лошади — в загон. Деревенские, разбившие лагерь на лужайке и с приближением мародеров бежавшие, осторожно возвращаются в палатки.

Лейтенант появляется в дверях главной башни и вальяжно шагает к нам; на ней новый китель — алый камзол, перетянутый сияющими золотыми шнурами и украшенный орденскими лентами. В руке — бутылка нашего лучшего шампанского, уже открытая.

— Ну вот, — говорит она, оглядывая стены двора. — Вреда немного. — Она улыбается тебе. — Как вам мой новый костюмчик? — Кружится перед нами; алый камзол разлетается.

Она застегивает пару пуговиц.

— Вашего деда или вроде того? — спрашивает она.

— Какого-то родственника; не помню, кого именно, — невозмутимо отвечаю я, а старик Артур — бесспорно, самый почтенный из наших слуг — появляется в дверном проеме с подносом и медленно продвигается к нам.

Лейтенант снисходительно улыбается старику и жестом дает понять, что поднос следует поставить на капот джипа. На подносе три бокала.

— Спасибо… Артур, правильно? — говорит она. Старикан — пухлый, краснолицый, в очках, на голове редкая желтоватая поросль, — похоже, сбит с толку; он кивает лейтенанту, затем кланяется и что-то бормочет нам, мнется и удаляется.

— Шампанское, — смеется лейтенант, уже наливая; кольцо, которое она у тебя забрала, у нее на левом мизинце; оно звякает о зеленую бутылочную толщу и тонкие ножки фужеров.

Мы берем бокалы.

— За приятный привал, — говорит она, чокаясь с нами. Мы отпиваем, она заглатывает.

— И все же как долго вы намерены оставаться с нами? — спрашиваю я.

— Некоторое время, — отвечает она, — Слишком долго в пути, живем в полях и сараях. Ночуем в не- догоревших развалинах и отсыревших палатках. Надо бы сделать перерыв, навоевались; периодически достает, — Она болтает шампанское в фужере, смотрит на него, — Я понимаю, почему вы уехали, но мы такое место можем защитить.

— Мы не могли, — соглашаюсь я, — Поэтому предпочли уехать. Сейчас вы нам позволите?

— Вам здесь теперь безопаснее, — отвечает она. Я гляжу на тебя.

— И все-таки мы бы хотели уехать. Вы позволите?

— Нет, — вздыхает лейтенант. — Я хочу, чтобы вы остались. — Пожимает плечами, оглядывает свой великолепный китель. — Таково мое желание. — Поправляет манжету. — У офицерского чина есть свои привилегии. — Она оглядывается, и на краткий миг ее улыбка почти ослепительна. — Мы ваши гости, вы — наши. Мы охотно стали вашими гостями; насколько вы желаете быть нашими — дело ваше. — Снова пожимает плечами. — Но так или иначе, мы намерены остаться.

— А если кто-нибудь заявится с танком — тогда что?

Она пожимает плечами:

— Тогда придется уйти. — Она пьет и, перед тем как проглотить, секунду полощет рот вином. — Но сейчас вокруг мало танков, Авель; тут, в окрестностях, организованного сопротивления или еще чего-нибудь совсем немного. Очень неустойчивое положение у нас сейчас, после всей этой мобилизации, и кампании, и обвинений, и истощения, и… она беззаботно машет рукой, — просто всеобщий упадок, по-моему. — Она склоняет голову набок. — Когда вы в последний раз видели танк, Авель? А самолет, а вертолет?

Я на миг задумываюсь, затем просто согласно киваю.

И чувствую, как ты смотришь вверх. Хватаешь меня за руку.

Мародеры; трое, которых наши ополченцы обнаружили в замке. Сдались после нескольких выстрелов, и лейтенант, видимо, их допрашивала. Теперь они наверху, на крыше, полдюжины солдат лейтенанта гонят их к переходу из башни над винтовой лестницей. У этих троих мешки или капюшоны на головах и веревки на шеях; они спотыкаются — судя по всему, их избивали; из-под темных капюшонов доносятся то ли всхлипы, то ли мольбы. Их ведут к двум южным башням замка, что сбоку от главных ворот смотрят на мост и ров, на центральную лужайку и аллею.

Твои глаза распахнуты, лицо побелело; рука в перчатке сильнее стискивает мою. Лейтенант пьет, пристально наблюдая за тобой с каким-то холодным и оценивающим выражением. Затем — ты не отрываешь взгляда от шеренги мужчин на каменном горизонте — ее лицо оживает, расслабляется, почти веселеет.

— Пойдемте в дом, а? — Она берет поднос — Холодает, и, похоже, будет дождь.

Когда мы заходим внутрь, юношеский голос наверху зовет маму.