За нами, пытаясь утихомирить лязг ружей и справиться с лошадьми, мучаются, уже воюют бравые зверюги лейтенанта.
Ближе к арьергарду кого-то рвет.
Мы останавливаемся у развилки, где ждет разведчик. Его штаны и каска будто пустили побеги веточек, еловых лап и травяных пучков. Мы с лейтенантом сверяемся с картой, касаясь друг друга ногами, наши лошади обнюхивают друг друга. Я показываю дорогу ей и разведчику. Водя пальцем по карте, замечаю, что рука трясется. Быстро убираю, надеясь, что лейтенант не заметила.
Мы движемся дальше по крутой и узкой тропе. По-моему, сквозь мокрый лес просачивается запах смерти. В животе что-то переворачивается, словно страх — дитя, которое существо любого пола способно выносить в кишках. Бесконечные впадины и взлеты низких путаных гребней — точно контуры человеческого мозга, обнаженные скальпелем под кровавыми пластами черепа, и каждый надрез открывает злокачественную мысль.
Над толстыми шкурами хвойных, за изломанным скопищем черных безлистых ветвей, из неба, когда-то голубого, точно высосан цвет, и теперь оно — оттенка высушенных ветром костей.
Глава 12
Что-то говорит мне: все обернется плохо. Тело знает (шепчет что-то); древние инстинкты, та часть сознания, что звалась когда-то сердцем или душой, судит о подобных ситуациях проницательнее интеллекта, в воздухе чует, точно знает: что бы ни зарождалось, явится одно лишь зло.
Я сам себя истязаю; все чувства воюют со всеми, желают к себе внимания, и самое крошечное возводит зал бьющихся зеркал, где чувствительность натянутых нервов устроила мне засаду. Пытаюсь угомонить обезумевший рассудок, но само существо мое словно утратило точку опоры. Что было прочно надежным, теперь текуче и иссыхает, и не за что схватиться — все растворяется в руках, оставляя полый сосуд, чья пустота лишь раздувает малейшие слухи об угрозе, наперегонки доставляемые израненными в кровь нервами.
Каждое тенистое пятно кажется притаившимися силуэтами вооруженных людей, каждая птица, порхающая меж ветвей, преображается в гранату, что метнули прямо в меня, каждый зверь, шуршащий в подлеске возле тропы, — прелюдия к прыжку, атаке или сокрушительному огню, сотрясающему мое тело, или же к руке, замыкающей глаза, и лезвию, безжалостно выхваченному и перерезающему горло. Нос и рот затоплены вонью лесного гниения, запахом грубых безжалостных мужчин, что лежат, готовясь открыть огонь, и ароматом гладко промасленных ружей: каждое забито смертью до отказа, каждое целится в нас — несомненно, как флюгер указывает направление ветра. И в то же время мне чудится, будто каждый звук нашего похода — дыхание лошадей, малейший шорох скользкого листа или треск веточки—с яростной дикцией вопит, вещает о нашем продвижении, обращаясь к лесам, холмам и равнинам.
Я закрываю глаза, стискиваю руки. Приказываю кишкам прекратить ворочаться. Одного солдата тошнило, говорю я себе. Я знаю; я слышал несколько секунд назад. Их лица были бледны весь день, никто ничего не ел с завтрака. Несколько человек уединялись за фермой — опустошиться с той или другой стороны. Нельзя сдаваться. Подумай, как стыдно: останавливаться, спешиваться, бежать в укрытие, скидывать брюки, а все будут смеяться, пока ты сидишь, вынужденный выслушивать их замечания. Подумай о лице лейтенанта, о ее чувстве победы, превосходства над тобой. Не допускай такого. Не сдавайся!
Тут мой мерин останавливается.
Я открываю глаза. Остановились все. Солдат, ранее посланный вперед, стоит у тропы, шепчется с лейтенантом. Она оборачивается, оглядывает строй конников. Делает знак рукой, за которым я не слежу, и двое спешиваются, торопливо шагают мимо меня. У обоих маскировочная краска на лицах, а формы утыканы травой. Один тащит длинный черный арбалет. Вот до чего мы опустились, думаю я.
Лейтенант отдает приказы; трое скачут вперед.
Лейтенант поднимает руку, показывает на часы и выкидывает пять пальцев. Я оглядываюсь и вижу, что большинство спешились. Несколько человек беззвучно исчезают в кустах. Эти люди, замечаю я, в своих нарядах выглядят более традиционно по-солдатски; яркие детали одежды, под руку подвернувшиеся замковые сувениры исчезли целиком, сменились тусклой скукой бурого камуфляжа. Лейтенант смотрит на них, улыбается. Я легонько похлопываю Иону по шее, сажусь, скрестив руки. Лейтенант вновь отворачивается, смотрит на тропу, где исчезли трое солдат. Спина ее напряжена.
Я тихо соскальзываю с лошади и тихо шагаю через подлесок по склону, зная, что лейтенант за мной наблюдает. Останавливаюсь у дерева и расстегиваю ширинку. Стою, вроде бы готовый, затем смотрю вбок, будто бы только заметив ее взгляд. Секунду гляжу на нее, а затем прохожу чуть дальше, за высокий куст. Кажется, перед тем как скрыться, замечаю ее улыбку.
Наконец-то. Я рывком расстегиваю ремень, сажусь и облегчаюсь. Удачный ветерок над головой тихим шепотом перекрывает звук. Я верно выбрал направление; воздух течет от тропы. Платок сойдет, конец ему настает.
Я возвращаюсь к остальным, аккуратно застегивая ширинку. Лейтенант по-прежнему сосредоточенно смотрит на тропу. Я снова сажусь в седло; в точке, где, похоже, фокусируется взор лейтенанта, что-то движется. Она опять делает знак остальным, и мы продолжаем подъем.
Вскоре мы минуем двух убитых часовых. Прятались в замаскированном окопчике поодаль от тропы, меж деревьев выше по склону. Их выволокли из гнезда, обмякших и дряблых, и оставили рядышком снаружи на покатой земле. Оба молоды, на обоих форменные штаны; одному арбалетная стрела проткнула левый глаз, другому так глубоко перерезали глотку, что голова почти отделена от тела. Если взглянуть пристальнее, у другого тоже перерезано горло — но изящнее, не так грязно. Двое наших солдат вытирают ножи о штаны убитых; явно горды. Лейтенант благодарно кивает и делает знак; тела отправляются обратно в окоп, падают вяло. Двум героям выводят лошадей, третий, разведчик, снова исчез.
Через десять минут мы находим пушку. По сигналу разведчика лейтенант собирает нас в низине; все спешиваются. Солдаты взваливают на плечи тяжелое снаряжение и берут оружие; лошади привязаны к деревьям. Лейтенант оглядывает своих, взгляд порхает по лицам, тюкам, винтовкам. Нескольким что-то шепчет, улыбается, похлопывает по рукам.
Подходит ко мне и приближает губы к моему уху:
— Это опасный момент, Авель, — шепчет она. — Скоро будут стрелять. — Я чувствую ее дыхание на щеке, ощущаю, как плотность низкого шепота проникает в мягкие извилины хрящей и плоти. — Если хотите, можете остаться здесь с лошадьми, — говорит она, — Или пойти с нами.
Я поворачиваю голову, приближаю губы к ее уху. Темно-оливковая кожа абсолютно ничем не пахнет.
— Вы мне доверите лошадей? — удивленно спрашиваю я.
— О, вас придется связать, — тихо отвечает она.
— Связать или заставить смотреть, — говорю я. — Вы меня балуете. Я пойду.
— Я так и думала. — Внезапно перед глазами — громадный зазубренный нож, лезвие в матовых полосах темной краски, лишь верхушка зубчатого края нага — волнистая сияющая линия. — Но теперь ни звука, Авель, — выдыхает она, — или это будет ваш последний звук. —Я отрываю взгляд от пугающего ножа и пытаюсь высмотреть в этих серых глазах иронию, но вижу лишь отражение стального лезвия, еще серее. У меня расширились глаза; я щурюсь и улыбаюсь как могу терпимо, но она уже отвернулась и ушла. Издалека ветер доносит ворчанье двигателей.
Мы оставляем лошадей, перебираемся через низкую насыпь и другую пологую низину, затем карабкаемся по крутому, изрытому корнями склону холма повыше; все громче рев моторов. На вершине склона, посреди сырых бурых папоротников, которые лейтенант и ее люди почти не потревожили, прокравшись с тонкой фацией, — я пытаюсь им подражать, — мы оказываемся над откосом.
Пушка стоит, припечатанная солнечным светом, на расстоянии всего лишь броска гранаты. Среди старых зданий рудника, окруженная руинами разорившегося предприятия, разъеденная сетка бурых узкоколеек, накрененная рахитичная деревянная башня с одиноким колесом на верхушке, шелушащиеся
