погиб под бомбами, как гибнет игрушечный поезд под солдатскими подметками. Насыпь подбрасывала меня, точно батут, с неба сыпались камни и обломки вагонов. Я свернулся в клубок и заткнул пальцами уши.
Мы в покинутом людьми городе: фельдмаршал, я и еще десять человек. Больше никто не спасся. В отряде есть кое-какое оружие и одна свинья. В разрушенном городе много просторных, гулких, увешанных флагами залов и каменных башен. Мы разбили лагерь в библиотеке, потому что только в ней удалось найти топливо. Город построен частью из камня, частью из тяжелого темного дерева, которое еле тлеет в очаге, даже если разжигать с помощью пороха. Мы берем воду из ржавой цистерны, стоящей на крыше библиотеки, ловим и едим бледнокожих жителей, которые ночью шмыгают по развалинам, точно призраки в поисках того, что им уже вовек не найти. Солдаты ворчат: мол, эти робкие, но доверчивые существа будто специально созданы для нерадивого охотника. После еды бойцы ковыряются в зубах штыками. Один подходит к библиотечным стеллажам и сбрасывает несколько старинных томов. Возвращается с ними к огню, мнет, корежит их, ворошит страницы, чтобы лучше горели.
Я рассказываю фельдмаршалу про варвара и заколдованную башню, про говорящую зверушку и волшебника, про ведьму-королеву и увечных женщин. Ему нравится.
Позже фельдмаршал с двумя солдатами и последней свиньей уходит в свою комнату. Я мою тарелки и слушаю жалобы на скуку и однообразную диету. Наверное, солдаты скоро взбунтуются: их командир имеет крайне смутное представление, что делать дальше.
Меня зовут к фельдмаршалу. Похоже, раньше здесь был рабочий кабинет или мастерская — несколько столов, одна кровать. Оба солдата уходят, ухмыляясь и подмигивая мне. Запирают дверь. «Надень-ка», — улыбается фельдмаршал.
Это платье. Черное платье. Он встряхивает его передо мной, вытирает нос моим платком. «Надень», — повторяет он.
Свинья лежит в его постели на животе, хрюкает и повизгивает; она привязана веревками за копыта к четырем стойкам кровати. Слышен запах духов. «Надень», — требует фельдмаршал. Я смотрю, как он прячет носовой платок. Надеваю платье. Свинья хрюкает.
Фельдмаршал раздевается, бросает свой мундир в старый сундук. На столе лежат книги и тяжелый пулемет, фельдмаршал берет его и сует мне в руки. Он держит длинную пулеметную ленту, словно это массивное золотое ожерелье, которое должно подойти к черному платью. «Ты глянь на патроны. — (Я гляжу на патроны.) — Они боевые; видишь, Огр, как я тебе доверяю, — говорит фельдмаршал, — делай, что я скажу». Его широкое лицо все в поту, изо рта гадко пахнет.
Я должен засунуть ему ствол пулемета между ягодицами, когда он залезет на свинью, вот чего он хочет. Он уже возбужден — от одной этой мысли. Он намазывает руку ружейным маслом и карабкается на кровать, на визжащую свинью, и хлопает ее меж задних ног намасленной ладонью. Я стою в изножье кровати с пулеметом наперевес.
Мне не нравится этот человек, но мы оба не дураки. На плечиках медных гильз заметны царапины — патроны побывали в челюстях тисков, порох извлечен. А может, и капсюли выжжены.
Рядом с головой свиньи лежит подушка. Фельдмаршал вытягивается на животном, оба хрюкают. Одна ладонь все время рядом с подушкой. Там тоже ствол, думаю я.
— Давай, — командует он и хрюкает.
Я обеими руками берусь за ствол пулемета, одним движением вскидываю и опускаю, как кувалду, на голову фельдмаршала. Мои кисти, предплечья и уши раньше глаз сообщают мозгу, что фельдмаршал мертв. Я ни разу до сих пор не слышал и не чувствовал, как раскалывается череп, но сигнал, проходящий через металл пулемета и надушенный воздух, совершенно четок.
Тело фельдмаршала еще движется, но лишь потому, что дергается свинья. Я заглядываю под подушку, перепачканную человеческой кровью и слюной животного, и вижу длинный, очень острый нож. С его помощью взламываю сундук, в который фельдмаршал запихал свою форму, там нахожу револьвер с перламутровой рукоятью и патроны. Убеждаюсь, что дверь заперта, и переодеваюсь в привычную форму официанта. Прихватываю и одну из шинелей фельдмаршала, иду к окну.
Ржавая рама визжит, но не громче, чем свинья. Я уже стою обеими ногами на подоконнике, как вдруг вспоминаю о носовом платке. Вынимаю его из кармана на мундире убитого.
Город темен, а обитающие в нем робкие, неприкаянные души спешат укрыться, когда я тихо бегу по развалинам.
Плиоцен
Она вернулась. Так же поступила и миссис Крамон, заметно постаревшая и как будто даже потерявшая в росте. Вопреки его ожиданиям миссис Крамон не стала расставаться с домом. Андреа переехала к ней, а квартиру на Камли-бэнк, которая все это время сдавалась студентам, продала. Мать с дочерью ладили прекрасно, места в особняке хватало обеим. Большой цокольный этаж они продали со скидкой как отдельную квартиру.
Для него после ее возвращения наступили счастливые дни. Он перестал беспокоиться из-за лысины, и работа пошла на лад, он еще не оставил мысли о партнерстве со своими двумя приятелями, и отец, живший на западном побережье, был как будто вполне доволен судьбой, проводя досуг в клубе для пенсионеров, где уже успел приглянуться нескольким вдовушкам (старик очень плохо поддавался на уговоры провести выходные в Эдинбурге, а потом сидел сиднем, глядел на часы и брюзжал — то ему не хватало игры в карты с дамами, то бинго, то старых танцев; он куксился даже в ресторанах, где, подавали лучшие яства лучших эдинбургских поваров, и громогласно тосковал по привычным тефтелям с картошкой).
А Эдинбург, возможно, снова превращался в столицу, хоть и не в полном значении этого слова. В воздухе витала идея дележа административных функций.
Он заметил, что полнеет: когда взбегал по лестницам, колыхались грудные мышцы, и на талии появился жирок. Разумеется, пустяки, но все же пора было что-то предпринять. Он решил играть в сквош. Впрочем, спорт этот ему не нравился — он говорил партнерам, что предпочел бы иметь на поле собственную территорию. К тому же Андреа всегда его обыгрывала. Он переключился на бадминтон и два-три раза в неделю плавал в бассейне. Впрочем, от бега трусцой он категорически отказался — должны же быть какие- то рамки.
Бывал он и на концертах. В Париже Андреа приобрела самые широкие вкусы и теперь тащила его в Ашер-холл слушать Баха и Моцарта, в доме на Морэй-плейс она ставила ему пластинки Жака Бреля, а в праздники дарила альбомы Бесси Смит. Он же предпочитал
— Чем, чем ты решил заняться? — спросила Андреа.
— Дельтапланом.
— Шею свернешь.
— А и хрен-то с ней. Зато как кайфово!
— Что «кайфово»? В койке на растяжке валяться?
Дельтаплан он не купил, решив, что это и вправду пока небезопасно. Но зато записался в клуб парашютистов.
Андреа пару месяцев переделывала дом на Морэй-плейс, следила за малярами и плотниками, да и сама много работала кистью. Приятно было, нарядившись в перепачканное краской старье, помогать ей, работать иногда допоздна, слушать, как она насвистывает в соседней комнате, или разговаривать, если она была рядом. Однажды он здорово перепугался, нащупав плотный комочек у нее на груди, но оказалось, ничего страшного. Порой у него от чертежей и эскизов уставали глаза, но визит к офтальмологу он упорно откладывал — боялся, что врач пропишет очки.
У Стюарта случилась интрижка со студенткой университета. Об этом прознала Шона. Говорила, что собирается развестись, фактически выгнала его из дому. Полный тревоги и раскаяния, Стюарт приехал к нему. Он сел в машину и отправился в Данфермлин к Шоне — мирить; готовился пустить в ход все свое красноречие, — мол, Стюарт глубоко переживает, места себе не находит, а сам я вас обоих всегда любил и
