брежу. Да, наверное, дело в этом, в чем же еще. Не поддавайся, держи себя в руках; спектакль должен продолжаться.

— Я… извините, доктор. Мне сегодня никак не удается толком сосредоточиться. Ночью плохо спалось. Может, потому и снов не было. — Я браво улыбаюсь.

— Понятно. — Добрый доктор возвращает очки на нос. — Вы себя нормально чувствуете? Рассказывать можете?

— Да.

— Вот и отлично. — И доктор улыбается, правда натянуто, как человек, который примеряет яркий галстук, осознавая, что тот ему не идет. — Когда будете готовы — продолжайте.

У меня нет выбора. Я уже сказал ему, что снов было три.

— В следующем сне, тоже черно-белом, я наблюдаю за парочкой в парке. Возможно, это лабиринт. Они на скамейке, целуются. За ними живая изгородь и статуя… Ладно, пусть будет просто статуя, фигура на постаменте. Женщина молода и привлекательна, мужчина в летах, важный, носит строгий костюм. Они страстно обнимаются. — Пока что я избегал смотреть доктору в глаза, и требуется значительное усилие воли, чтобы поднять голову и встретить его взгляд. — А затем появляется слуга. Не то дворецкий, не то лакей. Говорит что-то вроде: «Посол, вас к телефону». Пожилой респектабельный мужчина и молодая женщина оглядываются. Она поднимается со скамьи, оправляет платье и говорит что-то вроде: «Вот гадство! Долг зовет! Извини, милый». И уходит за слугой. Пожилой мужчина крайне раздосадован. Он подходит к статуе, глядит на ее мраморную ногу, потом достает откуда-то кувалду и отбивает большой палец.

Доктор Джойс кивает, что-то записывает и говорит:

— Мне было бы интересно узнать ваше мнение о том, каково значение диалекта. Но давайте дальше. — Он поднимает глаза.

Я сглатываю. В ушах — странный высокий гул.

— Последний сон, точнее, последняя часть одного-единственного сна… Это происходит днем, на утесе над рекой, в красивой долине. Там дети, много детей, и симпатичная юная учительница… Думаю, это пикник. А позади них — пещера… Нет, не пещера. Короче говоря, мальчик держит бутерброд. Я гляжу на них, на мальчика и бутерброд, с очень близкого расстояния, и вдруг на бутерброд падает большой темный сгусток, и еще один. Мальчик в недоумении поднимает голову, смотрит на утес. Сверху из-за утеса высунулась чья-то рука с бутылкой томатного соуса, он-то и капает на хлеб. Вот и все.

Что я сейчас услышу?

— Мм… Хм-м… — говорит врач. — Это был поллюционный сон?

Я оторопело смотрю на него. Вопрос прозвучал достаточно серьезно, и никаких сомнений: все, что здесь будет сказано, останется сугубо конфиденциальной информацией. Я кашляю, прочищая горло.

— Нет, доктор.

— Понятно, — говорит врач и какое-то время тратит на украшение половины страницы своей микроскопической каллиграфией. У меня дрожат руки, я потею.

— Что ж, — наконец произносит он, — кажется, мы нащупали, э-э… точку опоры. Как по-вашему?

Точку опоры? О чем это он?

— Не понимаю, о чем вы, — говорю.

— Пора перейти к следующей стадии лечения, — провозглашает доктор. Мне это откровенно не нравится.

Джойс издает профессиональный вздох строго отмеренной длительности.

— Материала у нас накопилось достаточно много… — Он просматривает в блокноте несколько страниц. — Но я не чувствую, чтобы мы приближались к ядру проблемы. Мы просто ходим вокруг да около. — Он глядит в потолок. — Видите ли, если мы сравним человеческий разум… ну, скажем, с замком…

О-хо-хо! Мой доктор любит метафоры!

— …то получится, что на последних сеансах вы лишь устраивали мне экскурсии вокруг крепостной стены. Нет-нет, я вовсе не хочу этим сказать, что вы сознательно вводили меня в заблуждение. Уверен, вы хотите помочь себе в той же мере, в какой и я хочу вам помочь, и вам, наверное, кажется, что мы и в самом деле пробираемся вглубь, к центральной башне, но… Джон, я в этом деле собаку съел и давно научился отличать движение вперед от топтания возле рва с водой.

— Н-да… — На меня эти сравнения с замком производят гнетущее действие, хочется скорее сменить тему. — И что же теперь делать? Мне очень жаль, что я…

— Помилуйте, Джон, вам совершенно не в чем оправдываться, — уверяет меня доктор Джойс. — Но, кажется, нам пора перейти к новой методике.

— Что еще за методика?

— Гипноз, — отечески молвит доктор Джойс и улыбается. — Единственный способ преодолеть куртину, а может, и проникнуть в центральную башню. — Он замечает, что я хмурюсь. — Это будет совсем несложно. Мне кажется, с внушаемостью у вас все в порядке.

— Правда? — мнусь я. — Ну не знаю…

— Очевидно, это единственный путь вперед, — кивает он.

Единственный путь вперед? А я-то думал, мы пытаемся идти назад.

— Вы уверены?

Мне надо подумать. Чего хочет доктор Джойс? И чего он хочет от меня?

— Вполне уверен, — говорит врач. — Абсолютно убежден!

Какой пафос! Я нервно тереблю браслет на руке. Собираюсь просить время на размышление.

— Наверное, вы хотите это обдумать? — произносит доктор Джойс. Я ничем не выдаю облегчения. — Кроме того, — добавляет он, глядя на карманные часы, — у меня через полчаса заседание. И я бы предпочел встречаться с вами вне своего расписания — нам явно понадобятся более продолжительные сеансы. Так что сейчас, пожалуй, не очень удобное время. — Он собирается: кладет на стол блокнот, прячет серебряный карандаш в футляр, а футляр — в нагрудный карман. Снимает очки, дует на линзы, протирает носовым платком. — У вас исключительно яркие и… связные сны. Удивительная плодовитость ума.

Что у него с глазами? Мерцают или мигают?

— Вы слишком добры ко мне, доктор, — говорю.

Секунду-другую он переваривает эту фразу, затем улыбается. Я ухожу, согласившись со своим лекарем в том, что туман — это большое неудобство. За дверью я благополучно уворачиваюсь от подобострастных «чайку-кофейку», дебильных реплик и тошнотворно-слащавых пожеланий и спешу к выходу.

Едва не сталкиваюсь с мистером Беркли и его конвоиром-опекуном. Изо рта у мистера Беркли пахнет нафталином. Мне остается лишь предположить, что он возомнил себя платяным шкафом.