стоящую на столе пепельницу.

– Гавана, – сказал он, приподняв сигару. Он снова внимательно посмотрел на кончик. – О качестве сигары можно судить… м-м-м, по листьям… но также и по тому, сколько пепла она выдерживает. – Несколько секунд он вращал сигару в пальцах. – Скручено между бедрами сеньорит, – улыбнулся он ей и затянулся.

Он опустил руку к поясу, достал автоматический пистолет, бережно положил его на стол рядом с пепельницей и взглянул на Хисако:

– Не пугайтесь, мэм!

Он дотронулся до пистолета и, любуясь, провел ладонью по стволу, по рукоятке. Руки у него были широкие, с крупными пальцами, но к пистолету он прикасался с нежностью.

– Кольт тысяча девятьсот одиннадцать А-один, – сказал он, и густой бас наполнил все помещение. Она представила осевшую в его легких никотиновую смолу; огрубевшие от курения голосовые связки. Виолончель, казалось, почувствовала его голос и отозвалась.

Большие руки снова погладили пистолет.

– Отличная штука, несмотря на почтенный возраст. Это модель семьдесят третьего года. – Он поднял на нее глаза. – Хотя, наверное, ваша виолончель постарше.

Она сглотнула.

– Да. На два с половиной столетия.

– Вот как? – Ему это, похоже, показалось забавным, и он поудобнее развалился в кресле. – Неужели ей так много лет, а?

Он молча покивал. Табачный дым рваной лентой поднимался к потолку.

Ей хотелось спросить, умрет ли она теперь, после того как увидела его, станет ли это для нее смертным приговором, а свет – ее палачом, но не смогла. Кусая губы, снова перевела взгляд на струны виолончели. Попыталась взять беззвучный аккорд, но не смогла: пальцы слишком тряслись.

– Вы действительно очень хорошо играете, мисс Онода.

От низкого голоса она вздрогнула, этот звук словно бы отозвался в ее дрожащих пальцах.

– Спасибо, – ответила она шепотом.

– Мэм, – заговорил он спокойным голосом. Она не поднимала глаз, но чувствовала, что он наклонился поближе. – Я не хочу, чтобы вы волновались. Я не планировал, чтобы вы увидели меня, но раз уж так случилось, из этого следует только то, что вы не сможете вернуться к остальным, пока мы не завершим свои дела.

Его локти стояли на столе, между лампами, нависнув над пепельницей и пистолетом. Его глаза были скрыты за пеленой дыма.

– Пожалуйста, не надо волноваться. Хорошо?

– О, – выговорила она, – прекрасно. Не надо – так не буду.

Он хохотнул.

– Черт возьми! Сукре мне говорил, что вы крутая. Теперь я понимаю, в каком смысле. – Он опять хохотнул.

Кресло заскрипело, он переменил позу, откинувшись на спинку.

– Но мне, знаете ли, любопытно узнать ваше мнение о том, что здесь происходит. Отчего-то мне кажется, что у вас могут быть самые неожиданные мысли на этот счет.

– Ничего такого, о чем стоило бы говорить. Дрожь у нее в пальцах утихла. Она смогла поставить аккорд.

– И все-таки я хотел бы это услышать. Она пожала плечами. Переход от одного аккорда к другому; переход делается вот так.

– Ну а если я вам скажу, что любые ваши слова ничего для меня не изменят? – Голос, казалось, стал немного громче, словно хотел до нее дотянуться. – Моя работа, мэм, предугадывать чужие мысли, и я серьезно полагал, что уже предугадал ваши, так что почему бы вам… – (Она услышала, как он затянулся, могла увидеть, как замерцал огонек сигары.) – …Одним словом, скажите уж, что вы думаете, и дело с концом. – Он жестикулировал рукой, в которой была сигара, однако не отводил ее слишком далеко от лежащего перед ним пистолета. – Вряд ли то, что вы скажете, окажется хуже, чем то, что я предполагаю о ваших мыслях.

Ах, сколько же их было, ушедших покорно, бессильно! «Теперь и я уже мертва», – подумала она. Ну что ж: чему быть, того не миновать!

Она взглянула ему в глаза, уронила с одной стороны смычок, с другой осторожно опустила на ковер виолончель и сложила руки на коленях.

– Вы американец, – сказала она. Никакой реакции. Застигнутый светом собеседник оставался неподвижен, как фотографический снимок.

– Вы здесь ради самолета и конгрессменов. Я никак не могла понять, зачем венсеристам понадобилось сбивать этот самолет; это же безумие, весь мир их осудит. Это даст американскому флоту повод для ответных действий, направить против венсеристов морскую пехоту. Им самим от этого не будет никакой пользы. А как для вас?.. Для ЦРУ?.. Для вас такая жертва была бы оправданной.

Ну вот, все сказано. Когда она произносила эти слова, у нее все пересохло во рту, но, высказанные, они распустились в холодном дымном воздухе каюты, как цветы.

– Вы сумели всех нас одурачить, – добавила она, еще пытаясь спасти остальных. – Никто не мог и представить себе, что вы собьете собственный самолет. Вы одурачили Стива Оррика – молодого человека, которого ваши люди закидали гранатами.

– О да, жаль, конечно. – Белобрысый, казалось, был искренне огорчен. – Парнишка подавал надежды; он считал, что его поступок принесет пользу Америке. Не его вина, что так вышло. – Jefe пожал плечами, они, как огромная волна, поднялись и опустились. – Непредвиденная случайность. Всего не предусмотришь.

– А как же люди на самолете?

Он долго глядел на нее, потом медленно кивнул.

Что ж, мисс Онода, – сказал он, проведя рукою с зажатой сигарой по коротко остриженным волосам, массируя череп, – существует давняя и почтенная традиция сбивать гражданские самолеты. Взять хоть Израиль в… в начале семидесятых, насколько помню; этот египетский самолет над Синаем. «Кей-эй-эл ноль-ноль-семь» завалили русские над Сахалином, а мы сбили аэробус над Персидским заливом в восемьдесят восьмом. Во время натовских учений, тоже в семидесятых, случайно подстрелили итальянский лайнер – скорее всего, натовской же ракетой… ну, не говоря уж о бомбах, подложенных террористами. – Он пожал плечами. – Бывает, ничего не поделаешь.

Хисако опять опустила глаза.

– Однажды я видела плакат, по телевизору, – сказала она, – передача была из Англии много лет назад, снимали за оградой американской ракетной базы. На плакате было написано: «Заберите у мальчиков эти игрушки».

Он засмеялся:

– Так вот как вы себе это представляете, мисс Онода? Во всем виноваты мужчины? Так просто?

Она пожала плечами:

– К слову вспомнилось. Он снова рассмеялся.

– Черт возьми! Надеюсь, мисс Онода, мы еще пробудем здесь какое-то время; хотелось бы с вами еще поговорить. – Он погладил пистолет, стряхнул сигару о край пепельницы, но пепел так и не упал. – И надеюсь, вы сыграете для меня еще раз.

Она на мгновение задумалась, потом наклонилась, подняла с ковра смычок, взяла его обеими руками за концы и (думая: «Это глупо! Зачем я это делаю?») переломила пополам. Дерево раскололось с треском, напоминающим ружейный выстрел. Конский волос продолжал соединять обломки.

Она швырнула ему сломанный смычок через стол. Он скользнул по столу и остановился между потухшими лампами, стукнувшись о пистолет и пепельницу, над которыми уже нависли его руки.

Несколько мгновений он смотрел на сломанный смычок, потом медленно взял его рукой, которая в первый миг потянулась за кольтом, и, подняв за обломанный конец, покачал в воздухе другим, повисшим на конском волосе.