– И встретились с вами.
– В самом деле, – улыбнулась она в ответ. Он смотрел и смотрел на нее. Она подумала: «Интересно, сколько я выдержу так, не отводя глаз».
– В юности, когда я был совсем мальчишкой… – медленно проговорил он.
– Да? – спросила она и, отодвигаясь, прислонилась к краю приборной панели.
– Я учился… Меня учили играть на
– Виолончель.
– На виолончели, – сказал он улыбаясь. – Пытался играть на виолончели, но у меня не очень-то получалось. Но это когда я был совсем еще мальчуганом.
Она попыталась представить его маленьким мальчиком.
У вас виолончель Страдивари? – спросил он.
Когда он морщил лоб, в нем появлялось что-то мальчишеское. Она кивнула.
«Просто продолжай говорить. Ты так прекрасен! – подумала она. И тут же: – Что ты делаешь, Хисако? Это же дико! Вспомни, сколько тебе лет!»
– Я… Я думал, что он делал только скрипки.
– Нет, виолончели тоже. Он сам и его сыновья.
– Она очень хорошая… эта виолончель.
– Да, мне нравится, как она звучит. Это самое главное.
Внезапно ее осенило:
– Может быть, вы хотите… – Она перевела дыхание. – Может быть, вы хотите… поиграть на ней?
Он был ошеломлен.
– О нет! Как можно! Я могу испортить… Поломать.
Она засмеялась.
– Ее не так-то просто испортить. Она только выглядит хрупкой, а на самом деле… прочная.
– О!
– Если вам хочется на ней поиграть… если вы не забыли, то пожалуйста. Я с удовольствием. Если вы захотите, я могла бы с вами позаниматься.
Ей показалось, что он смутился. Она подумала, что сейчас, наверно, может представить себе, каким он был в детстве. Он стоял потупясь.
– Я был бы… Но вы слишком добры!
– Вовсе нет! Я еду в Европу не только играть, но и преподавать. Учителю так же надо упражняться, как исполнителю.
Казалось, он никак не оправится от смущения. Морщинка на лбу все еще не разгладилась. Она задумалась, не слишком ли откровенно выказала перед ним свои чувства.
– Вот если… – заговорил он. – Если бы вы согласились брать плату за ваши уроки?
– Ну уж нет! – Она расхохоталась так, что даже согнулась от смеха, и на мгновение ее лицо приблизилось к нему почти вплотную. Она энергично помотала головой, зная, что при этом ее гладкие волосы, отпущенные до плеч, разлетятся веером во все стороны.
Настал его черед рассмеяться. Он махнул рукой в том направлении, куда она смотрела:
– Да тут особенно нечего показывать, по крайней мере, пока мы стоим на рейде. Если хотите, я могу показать вам, но…
– Может быть, вы еще что-то умеете, чему могли бы меня научить?
Едва эти слова были сказаны, ей захотелось зажмуриться и бежать отсюда без оглядки. Она услышала собственный протяжный вздох сквозь зубы.
– А вы когда-нибудь… пробовали нырять? Я имею в виду… с аквалангом?
– Нырять? Нет.
– Так, может быть, этому я и могу вас поучить? Одна – ну, как ее – …
Он улыбнулся, обнажив прекрасные зубы. Она кивнула и, вдруг осмелев, протянула ему правую руку:
– Идет!
Они скрепили договор рукопожатием. Его рука, большая и сильная, была прохладной, и он, кажется, удивился, когда ощутил в ответ такое же твердое и уверенное пожатие.
– Чушь собачья!
– Возможно, – великодушно согласился с Орриком Мандамус. – Но в этом есть смысл, хотя идея и не нова. А вот «чушь собачья» не выражает никакой идеи. Это всего лишь отношение. Так в чем же заключается ваша идея?
– У меня просто в голове не укладывается, как вообще можно жить при таком пессимизме. Господи! Да при таком настроении я бы, наверное, давно наложил на себя руки!
– Это не пессимизм, – возразил Мандамус. – Я бы сказал, что это холодный и трезвый взгляд на вещи, но никак не пессимизм. Что верно – то верно. От правды не уйдешь; тут я старомодный человек. Но я верю в то, что сказал: мы похожи на раковую опухоль. С одной стороны, быть раковой опухолью, наверное, не так уж и плохо, ведь мы живем и растем. Вопрос заключается в том, насколько мы напоминаем рак в других отношениях. Если…
– И все потому, что мы такие башковитые? Так, что ли, по-вашему? То есть мы плохие, оттого что умные? Бред какой-то!
– Вы же меня не слушаете. Наш разум…
– Да слышал я все! Только я с этим не согласен.
– Вам, конечно, знакомо понятие Гея, оно подразумевает, что наша планета – живой организм. Так вот, мы – раковая опухоль этого организма. Понимаете, что это значит? Когда-то мы были просто одним из органов, частью целого. Мы жили и умирали, вели себя как обыкновенные клетки. Существовали какое-то время, потом на смену нам появлялись новые клетки, мы были одним из множества видов, для одних мы служили жертвой, по отношению к другим выступали как хищники… Выживание или гибель нашего вида не имело особенного значения, от этого ничего не зависело… И вдруг бац! Появился разум! – Мандамус щелкнул пальцами.
Молодой человек покачал головой и глотнул пива из своей бутылки. Остальные не принимали участия в дискуссии, даже Брукман с расстегнутым воротничком покуривал сигару, устало развалясь в кресле.
Хисако переглянулась с Филиппом, тот ей подмигнул.
– И с этого момента все переменилось, – продолжал Мандамус. – Мы изобретаем разные способы, которыми можно уничтожить мир, но для начала принялись уничтожать другие виды, другие органы Геи. И мы изменили тело живой планеты. Можешь сколько угодно качать головой, Стивен! Но давай поедем со мной в Александрию, поедем в Венецию. Александрия превращается в Венецию, Венеция – в Атлантиду. Вода поднимается; льды тают, и воды поднимаются. Наша деятельность влияет абсолютно на все. От нас зависит не только наше собственное выживание, но и выживание всех остальных видов, которые погибнут вместе с нами. Потому что нам присущи те же самые инстинкты, которые свойственны остальным: мы стремимся жить, производить потомство, размножаться. Но кроме того, у нас есть еще та особенная штука, которой нет у других: у нас есть сознание.
– Ну а киты, например?
Что киты! Будь они правда такими умными, они не давали бы себя так просто убивать. Они бы выставили дозоры, не приближались бы к судам или избегали бы тех, которые меньше определенного размера, или тех, которые направляются в их сторону, или…
– Может, они так и делают! Может, некоторые из них так и поступают, только мы не…
– Нет, – быстро возразил Мандамус, одновременно отмахнувшись рукой от этого предположения. – От спутников они не могут спрятаться. Но вот мы опять пришли к тому же, с чего начали: киты – умные
