И удивился, до чего неуютно мне в его присутствии. И до чего трудно притворяться, что это не так. Интересно, в чем тут причина? Мы чуток поболтали. О моей учебе – спасибо, уже лучше. И о возвышенном – Фергюс учился летать, ездил в Коннел, там, в нескольких милях от Обана, аэродром. «Что, правда?» – «Да, планирую уже в конце года летать самостоятельно». Он спросил, какие у меня мысли насчет кризиса в Персидском заливе, и я трусливо ответил, что все зависит от того, как на это смотреть.
Я добился, чтобы к концу разговора ему стало так же неуютно, как мне – в начале, и когда в шатре зазвучала новая тема, я не упустил повода вернуться туда и пуститься в буйный пляс.
В перерыве на ужин, когда народ вышел в сад передохнуть, а ансамбль, четыре перестарка с одним на всех таинственным названием «Трио Дуги Макти», собрались наклюкаться, мы с Эшли и Дином перекантовались в мою комнату.
Там раскатали по дорожке, долбанули пару косячков, и я, отвлекаясь на единственный вопрос Дина, рассказал обоим про игру «Река». Поведал историю ее возникновения, изложил все правила и условия, дал подробное описание игрового поля, проанализировал различные стили: свой, Льюиса, Джеймса, папы, мамы и Хелен Эрвилл. На все про все ушло минут десять. Кажется, я ни разу не повторился и ничего не упустил и в конце сказал, что все это, конечно, фигня по сравнению с тайной, запретной версией «Черная река».
Оба глядели на меня и помалкивали. Судя по выражению лица Дина, он не поверил ни единому слову. Эшли, похоже, просто забавлялась.
– Так-так,– сказала наконец она.– А чего, неплохой «снежок».
– Угу.– Дин снова завозился с зеркалом и бритвенным лезвием. Он глянул на сестру, потом кивком указал на меня.– Эш, сделай одолжение, дай ему в зубы, пускай заткнется.
Я с благодарной улыбкой принял косяк.
Взбрыкивая, точно в канкане, мы втроем спустились по лестнице.
– Слышь, я насчет игры,– прокричал Дин, когда мы вернулись в шатер, где шотландская кадриль под максимум мощности усилка переросла в пляску дервишей,– это ведь лажа, да?
Я повернулся к нему и сурово насупил брови.
– Ничего подобного,– решительно покачал головой,– это чистая правда.
Позже я одиноко сидел за столом, посасывал виски, смотрел на людей. Голову я опустил; одна ладонь лежала на столе. Мне было очень покойно, и я был холоден и трезв. Черт, да если на то пошло, я себя чувствовал Майклом Корлеоне. Сквозь меня прокатывались волны смеха, музыки, крика, и казалось, будто в тот миг люди, что пляшут вокруг меня, пляшут для меня, и я тут
Джеймс очень медленно спускался с пика праведного гнева. Он и сейчас был такой угрюмый и неприступный, что я, чего греха таить, испытал облегчение, когда он заявил, что не желает почтить своим присутствием свадьбу брата. Решил провести уикенд с какими-то школьными друзьями в Килмартине, к северу от Галланаха. Маму, наверное, огорчало, что его сегодня с нами нет, а мы с Льюисом не были в претензии.
Я пил виски. И думал.
Мимо пронеслась в танце мама. Ее партнером был потный Фергюс Эрвилл. Рядом с ним мама выглядела совсем крошечной. Лицо ее не выражало ничего определенного. «Рвнсть»,– подумал я и выпил за дядю Рори.
Льюис и Верити уехали в полночь. Их такси явно направлялось в Галланах, и только мы с мамой знали, что ночь молодые проведут в Обане. в отеле «Колумба», а завтра двинут в Глазго, в аэропорт.
Трио из четверых знай себе наяривало, танцы продолжались. Мама уехала с Хеймишем и Тоуни: переночует у них. Я, оставшись в доме за старшего, отплясывал, пока ноги держали. И болтал, пока не охрип. Аккордеонисты и примкнувшие к ним волынщики угомонились часа в два. Мы с Дином врубили магнитофон, и танцы не прекратились.
Позднее, когда гости частью расползлись по домам, частью выпали в осадок, мы с Эш пошли гулять по берегу Лох-Файна, вдоль тихо плещущих вод. Был прохладный ясный рассвет.
Помнится, я нес всякую чушь. Вроде и еле жив от усталости, а все равно в кайф. И пьян, и башка ясная. Мы сидели и смотрели на бархатно-серую водную гладь; чайки летали туда-сюда на бреющем, лениво взмахивая крыльями. Я почитал своей спутнице отрывки из стихов дяди Рори – кое-что уже выучил наизусть. Эш предложила вернуться в дом, а дальше на выбор: пить кофе или спать. Ее большие глаза были усталыми. Я решил: пусть будет кофе. Последнее, что помню,—как я потребовал, чтобы мне налили в кофе виски, и задрых в кухне, опустив голову Эш на плечо. При этом я мямлил о своей любви к отцу, и как я любил Верити, и другую такую никогда не найти, а она оказалась бессердечной стервой. Нет, она не такая, нет, она не такая, нет, она не такая, просто Верити не для меня, и будь у несчастного Прентиса хоть капля мозгов, он бы нашел девушку, которая могла бы стать ему доброй и нежной подругой и с которой ему было бы хорошо – такую как Эш. Но стоит влюбиться в нее, бормотал я Эшли в ухо, и она непременно найдет себе другого, или умрет, или уедет работать в Новую Зеландию… И почему мы всегда влюбляемся не в тех, кто предназначен нам судьбой?
Эш великодушно промолчала, только погладила меня по плечу.
Мама меня разбудила уже во второй половине дня. Я застонал, она принесла пивную кружку воды и два пакетика алказельцера и поставила на столик возле моей головы. Я попробовал сфокусировать взгляд на воде. Мама вздохнула, разорвала пакетики и высыпала шипучий порошок в кружку. Я изучил обстановку глазом, который к этому времени удалось открыть. Находился я в Лохгайре, у себя в комнате, на своей кровати; на мне были кильт, рубашка и носки. Самочувствие такое, будто голова служила мячом в долгом, жарком и трудном баскетбольном матче, а тело кто-то подменил студнем в прентисообразной упаковке.
Мама была одета в выцветшие джинсы и старый дырявый свитер. Волосы она собрала на затылке, а на руках были ядовито-желтые резиновые перчатки – они самым негативным образом подействовали на мой зрительный нерв. Из кармана на мамином боку свисала ядовито-желтая тряпка. Не придумав себе никакого другого занятия, я вновь застонал.
Мама села на кровать, положила мне на голову ладонь и обрезиненными пальцами провела по кудрям.
– Что это у тебя в волосах? – спросила она.
