— А я выслушал вашу просьбу и отнесусь к ней со всем вниманием.
Люсеферус слышал от кого-то такую словесную форму (он никак не мог вспомнить, от кого или где), которая, по зрелом размышлении, показалась ему весьма полезной, особенно если произносить ее с некоторой помпезностью: медленно, даже торжественно, с искренностью на лице, чтобы собеседник воспринял твои слова серьезно и даже утвердился в надежде, что ты выполнишь просьбу, а не (в лучшем случае) проигнорируешь ее полностью. В худшем же случае (в худшем для просителей) ты сделаешь нечто прямо противоположное тому, о чем тебя просят, только для того, чтобы насолить им, показать, что ты не из тех, кем можно понукать… хотя тут есть своя хитрость, ведь люди могут попытаться вынудить тебя поступать, как им надо, прося сделать противоположное тому, что им требуется, но даже и без учета этих соображений ты так или иначе изменил свое поведение из-за чьих-то слов, а это как бы наделяло их некоторой властью над тобой, тогда как все действия архимандрита были направлены на то, чтобы никто не мог сказать, будто имеет власть над Люсеферусом.
Власть значила для него все. Деньги без власти были ничем. Даже счастье лишь отвлекало от главного, было призраком, заложником. Что есть счастье? Нечто такое, что у тебя могут отобрать. Счастье слишком часто было связано с другими людьми, с которыми ты должен был делиться властью; ты подпадал под их влияние, они могли пользоваться им по своему усмотрению и забирать у тебя то, что делает тебя счастливым.
Люсеферус знал счастье и видел, как его отбирают. Его отец (единственный человек, которым он восхищался, хотя при этом и ненавидел старого ублюдка) избавился от матери Люсеферуса, когда она постарела и утратила привлекательность, заменив ее (Люсеферусу тогда едва исполнилось десять) чередой молодых, сексуально привлекательных, но бездушных, черствых и эгоистичных молодых женщин — женщин, которых он желал, но в то же время и презирал. Мать Люсеферуса отослали прочь. Больше он ее никогда не видел.
Его отец был омнократом Меркатории в промышленных комплексах системы Лесеума. Он начинал с самых низов в качестве казнократа (циничнейшим образом само это название подразумевало, что занимающий эту должность только коррупцией и может зарабатывать на более-менее достойную жизнь, а это позволяло собрать на него досье, которое, выйди он из подчинения, можно было использовать против него). Потом он стал оватом, прошел по всей служебной лестнице вплоть до должности диегесиана — встал во главе городского района, потом небольшого промышленного города, потом города средних размеров, потом большого города, потом континентальной столицы. Он стал аппаритором, когда его непосредственный начальник умер на руках их общей любовницы. Эта любовница (на самом деле — его жена) какое-то время преуспевала, потом стала слишком требовательной и встретила преждевременную смерть.
Отец никогда не говорил Люсеферусу, убил он ее или нет.
И он тоже никогда не говорил отцу, что эта женщина в последнее время была и его любовницей.
От аппаритора его отец поднялся до перегала — сначала возглавлял орбитальный жилищно- промышленный пучок, потом континент, потом приличного размера луну, обрастая всеми атрибутами власти, богатства и величия, какие подразумевала эта должность в процветающем союзе связанных воедино систем, а таким и был Лесеум. В этот момент отец, кажется, впервые был доволен своим положением. Он вроде бы расслабился и стал наслаждаться жизнью.
А жизнь его на этом и закончилась. Подготовившись к прыжку на следующую должность — иерхонта, отец, который успел приобрести громадное состояние, раздавая патенты и заключая контракты с торговцами и производителями из всего множества объединенных систем, пожалел своего фаворита-аппаритора, от которого отвернулась фортуна. Без всякой на то необходимости отец вовлек того в сделку с откатом и в течение месяца был разоблачен как завзятый коррупционер, осужден и обезглавлен. А место его занял тот самый молодой аппаритор.
Люсеферус с младых ногтей проникся убеждением, что ему в этой сфере никогда не достичь тех же высот, что и отцу, но тем не менее, заинтересовавшись природой религии и веры, несколькими годами ранее вступил в Цессорию. Во время процесса над отцом он был сострадателем, младшим священником. Его назначили одним из исповедников отца, и он сопровождал старика на плаху. Отец поначалу держался хорошо, а потом пал духом. Он начал рыдать, умолять, обещать что угодно (но только то, что уже потерял). Он цеплялся за одежду Люсеферуса, выл, молил о пощаде, прятал лицо на груди у сына. Люсеферус знал, что за ним наблюдают, что этот миг важен для его будущего. Он оттолкнул отца.
В Цессории он быстро поднялся на самый верх.
Ему бы никогда не получить столько власти, сколько было у отца, но он был умным, способным и пользовался уважением, а к тому же делал успешную карьеру в важной, но не слишком опасной части одной из величайших мета-цивилизаций, какие видела галактика. Он мог бы удовольствоваться этим и никогда не ставить себя в уязвимое положение, как сделал его отец.
Потом случилось Отъединение. В эпоху Коллапса артерий вокруг Лесеума по галактическому объему в миллионы звезд прокатилась волна разрушения порталов, и только пучок систем Лесеума среди этого хаоса оставался подсоединенным. Система Лесеума-9 была важной, казалась жизненно необходимой и оставалась вне опасности, пока тысячелетие спустя не подоспело ее собственное отъединение в хаосе Войн рассеяния, причиной же схватки стало незначительное расхождение во взглядах между тремя соперничающими сторонами, о которых раньше никто и не слышал. Когда все закончилось, три противника снова исчезли из виду, оставшись разве что в исторических трудах. Однако ущерб они нанесли немалый — портал около Лесеума-9 был уничтожен, и огромный объем пространства вокруг системы оказался отрезанным от остальной цивилизованной галактики.
После этого все изменилось — и способы сохранения власти, и фигуры, которые теперь могли бороться за абсолютную власть.
Как бы то ни было, но отец научил Люсеферуса всему, а прежде всего следующему: в жизни не бывает равнин. Ты либо находишься на спуске, либо на подъеме, и всегда лучше находиться на подъеме, в особенности потому, что единственный надежный способ двигаться вверх — ступать по спинам других людей, используя их как ступеньки, как платформы, как мостки. Совершенно справедливо гласила старинная пословица: будь добр к людям на своем пути наверх, и тогда они будут добры к тебе, когда ты покатишься вниз, но то была пословица неудачников, трюизм проигравших. Лучше всегда идти только вверх, никогда не останавливаться, никогда не расслабляться, никогда не оказываться в ситуации, когда ты катишься вниз. Мысль о том, что могут сделать с тобой те, кого ты обидел, кому причинил зло, кем воспользовался на своем пути наверх (конечно, из тех, кто остался жив), была еще одним стимулом для серьезного игрока, чтобы никогда даже не помышлять о снижении темпа, не говоря уж об отступлении. Тот, кто одержим победой, постоянно должен находить для себя новые вершины, которые нужно покорить, искать новые тропы для восхождения и новые горизонты, к которым следует стремиться.
Относись к ЖИЗНИ как к игре — таков был его лозунг. Возможно, именно в этом и заключалась истина, стоявшая за Истиной — религией, в которой Люсеферус был воспитан как послушный член Меркатории: ничто из того, что ты делаешь или будто бы делаешь, на самом деле не имеет значения, потому что все это (возможно) игра, имитация. Все это в конечном счете было одним притворством. Даже культ Заморыша, номинальной главой которого он считался, был создан им просто из-за того, что ему понравилось название. Разновидность Истины, которая время от времени требовала дополнительного самоограничения и позволяла наилучшим образом подтвердить людское легковерие. Люди готовы проглотить все, что им дают. Разумеется, кое у кого это вызывало сомнения. Он считал изобретенный им культ подарком судьбы, великолепнейшей возможностью манипулировать простачками.
Ну да, люди считали тебя жестоким. Ну да, люди умирали, страдали и росли с чувством ненависти к тебе. Ну и что? По крайней мере существовала вероятность того, что все это не взаправду.
Но если все это было взаправду, что ж, тогда жизнь — это борьба. Такой она всегда была и всегда будет. Ты признавал это и жил соответственно или попадался на удочку лжи, глаголившей, что прогресс и общество сделали борьбу ненужной, и тогда ты просто существовал, подвергался эксплуатации, становился жертвой, обыкновенным кормом для других.
Он спрашивал себя, до какой степени запредельцы — по общему мнению, дикие и не имеющие законов — понимают эту истину. Они позволяли женщинам подниматься до самых вершин в командных структурах армии, и это не вызывало у него особого одобрения. И эта маршал, похоже, не понимала: если он говорит, что выслушал ее просьбу и отнесется к ней со всем вниманием, это ровным счетом ничего не
