— Папе следовало быть помягче.
— Наверное, он хотел без помех поработать дома?
Я пытаюсь быть любезным. Она, не отвечая, помогает мне снять пальто.
— Как хорошо, что ты смог прийти, — говорит она.
На ней тот же самый сиреневый джемпер, те же черные брюки и войлочные тапочки — все как в прошлый раз. Она закатывает глаза и провожает меня в гостиную. Меня это трогает. На журнальном столике стоит бутылка вина и два бокала. Она следит за моим взглядом.
— Только я пить не буду, может быть, потом и чуть-чуть.
— Сначала ты будешь играть.
— Хорошо. Если ты хочешь послушать. А еще у меня приготовлен салат. Ты хочешь есть?
— Нет.
— Можешь пить вино, пока я играю. Ведь ты любишь вино, правда? Я хочу, чтобы тебе было хорошо.
— Мне уже хорошо.
— Тогда налей себе вина. Ты это умеешь делать лучше, чем я. И начинай пить. А я буду играть.
— Какая честь!
— Но я буду играть только партию фортепиано. Остальное ты додумаешь сам. Ты знаешь этот концерт?
— Конечно. Это любимый концерт моей мамы. Особенно вторая часть.
— Все так говорят, и я из-за этого нервничаю.
— Я думаю, Сельма Люнге стояла у тебя за спиной и внушала тебе правильные чувства?
— Не говори так. Я начинаю. А ты сделай первый глоток.
Я подчиняюсь. Она садится к роялю. В гостиной полумрак. За панорамным окном стоят заснеженные ели. Лампы горят не на полную мощность. Они лишь тускло поблескивают. Дорогие кресла и диваны служат зрителями. Какая строгая публика, думаю я.
Но я — тоже публика. Я сижу в кресле, тяну вино и одобрительно киваю во время исполнения первой части. Вижу, что Аня с головой ушла в музыку. Я никогда не умел так сосредотачиваться. Звучит великолепно.
В паузах для оркестра Аня вопросительно смотрит на меня:
— Я не слишком медленно играю? Как думаешь, Каридис не хотел бы, чтобы я играла немного быстрее?
— Скажи ему, что ты ученица Сельмы Люнге, он поймет. И хотя ты еще чистая страница, он должен подчиниться твоему желанию.
Она согласна.
— Спасибо, — говорит она. — Но вот начинается вторая часть. Мы с Сельмой много спорили о ней. Сельма находит ее веселой. А я — грустной.
— По-моему, она очень грустная.
Аня оживляется.
— Но почему? Ты можешь объяснить?
— Тональность. Ми мажор. На первый взгляд она кажется открытой и потому веселой. Но это шутовская открытость, потому что за смехом кроется грусть, а это и есть самое грустное.
— Да. Наверное, ты прав. Спасибо тебе за эти слова. Теперь мне хватит смелости сыграть так, как я хочу.
Аня исполняет эту тему чисто и безыскусно. Я отмечаю все — ее продуманные, сознательные движения. Покачивание головой. Прямые плечи. И рвущиеся наружу чувства, которые она сдерживает так, как ее учила Сельма Люнге. То, что происходит, описать невозможно. Это должно происходить без комментариев. Тут необходима внутренняя сила. Нельзя создать волшебного музыкального рассказа, если темп будет слишком быстрым. Аня играет медленно, как раз так, как нужно. Мне хочется встать у нее за спиной, как всегда стоит Сельма. Хочется положить руки ей на плечи и прошептать на ухо что-нибудь ободряющее.
— Все пройдет хорошо, Аня. Не бойся.
Потому что сидя в кресле Ле Корбюзье и слушая Аню, я понимаю, что она нервничает. День концерта приближается.
Сразу после Нового года настанет ее черед. Она рано выйдет на сцену, потому что она все начала слишком рано. Ее мать говорила об этом, когда мы с нею обедали в «Бломе». Говорила, что трудно быть родителями. Когда и чему следует учить ребенка? У каждого ребенка для всего есть свой возраст, считает она. Одним следует начинать учиться попозже, другим — пораньше. Но так ли уж точно, что Ане хотелось начать рано? — думаю я, сидя в кресле. После того, как Ребекка сделала выбор, все как-то смешалось. Мы, оставшиеся, должны оправдать те колоссальные усилия, которые сделали в самом начале жизни. Я не чувствую себя ребенком, и, думаю, Аня — тоже, но достаточно ли мы взрослые, чтобы осуществить то, что мы хотим?
Мысли мои разбегаются. Равель занимает свое место. И Аня продолжает играть.
Сейчас она начнет третью часть. Но она не начинает, сидит перед роялем, опустив глаза.
— Извини, — говорит она. — Я слишком устала.
— Не надо больше играть. Хватит и этого. Мне только хотелось послушать вторую часть, — говорю я.
— Тогда на концерте я буду играть ее специально для тебя. Ты всегда был так добр ко мне.
— Правда? Но мы так редко виделись. Ты тоже была добра ко мне.
Мы смеемся над этим неуклюжим диалогом.
— Значит, мы оба с тобой добрые.
— Знаешь, я не буду сейчас играть третью часть, — говорит Аня.
— Оставь ее. Она к тому же простая.
Аня вскакивает, радуясь, как маленькая девочка.
— Давай лучше поедим!
Мы стоим на кухне, здесь все продумано до малейших деталей. Никакой португальской плитки, только немецкий алюминий и черный гранит.
— Мне осталось нарезать лук, — говорит Аня.
— Я тебе помогу.
— Не надо, я справлюсь сама.
Я стою рядом с ней, пока она режет, хвалю ее и готов подписаться под каждым своим словом.
— Сельма права, ты играешь, как будто речь идет о твоей жизни.
— А-а, — Аня смеется. — Не надо воспринимать все так трагично.
— Я и не воспринимаю. Ты произведешь фурор.
— Не говори так! — Она затыкает себе уши, держа в руке нож.
— Кто еще в этом году выступает в «Новых талантах»?
— Один певец, которому сильно за двадцать. Кажется, его фамилия Брюсет. Он будет петь произведения Малера. Кроме того, Эббестад, скрипач, ты его знаешь, он всегда встряхивает волосами и принимает театральные позы, когда на него кто-нибудь смотрит. Он будет играть Сибелиуса. И еще один пианист из Бергена, Хеллевик, о нем я ничего не слышала, но обычно он играет Франка.
— Симфонические вариации? Это играют четырнадцатилетние.
— Да, а он старше меня. Смешно, что только мне предоставили возможность играть полный концерт.
— И где твое место в программе?
— В конце.
Разговаривая, она продолжает резать лук. И режет палец.
