свой портрет с автографом: «Сержанту Шендеровичу от генерала Лебедя для работы над образом», поскольку фраза «упал-отжался» нисколько его не рассердила; он даже сам полюбил употреблять ее. Отлично зная, как к нему относятся в крае, он не преследовал инакомыслящих и не воевал с журналистами. На вопрос о том, как он будет строить отношения с прессой в случае победы на выборах, ответил не без яда: «Когда ко мне в часть попадал журналист, мои отношения с ним заключались в обеспечении трехразового горячего питания». Не знаю насчет трехразового питания, но красноярские оппозиционные СМИ вряд ли могут пожаловаться на какие-нибудь неудобства, кроме моральных. Агитировать против Лебедя в край лично прилетел Юрий Лужков (не преминув извлечь из этого приезда кое-какую личную выгоду) – и только добавил ему процентов: Москва – не лучший советчик для Сибири, там к ней отношение специфическое, при всем дружелюбии. На фоне своих врагов Лебедь вообще смотрелся недурно. Особая тема – его отношения с Березовским, который уже и смерть генерала успел использовать в своих нынешних целях: он не верит в ее случайность, и виноват в этом Путин. Он, видите ли, сам создал в стране такую обстановку, что ничему верить нельзя. Что ж, и Березовский, и Лебедь незаменимы в бою, но невыносимы в мирной жизни: один эмигрировал, другой погиб. Это, разумеется, не повод ностальгировать о временах боевых действий, когда были востребованы яркие личности,- а теперь, мол, все серо (березовская пресса именно в таком духе отреагировала на красноярскую трагедию). Военный, которому не за что воевать, опасен. Не менее опасен жулик, которому негде жульничать: когда доступ к финансам ему перекрыт, он начинает спекулировать исключительно на идеологии, доступа к которой, как ни крути, не перекроешь.
Мне приходилось уже писать о том, что любые люди, занятые не своим делом, потенциально опасны: в них копится раздражение. Профессия вообще перестала быть сущностной характеристикой человека (и персонажа): дело не в том, что настал постиндустриальный век, а в том, что в стране, лишенной четких ориентиров, созидательная деятельность исключается как таковая. Россия состоит из чекистов, которым не на кого охотиться,- и в результате они рвутся во власть, охотясь на всех; из бывших физиков и лириков, которые наконец уравнялись в невостребованности, продемонстрировав классическую русскую конфигурацию: либо одни против других, либо власть против всех; теперь физики и лирики либо брюзжат на весь свет, либо пополняют собою протестный электорат. Я не говорю уже о литераторах, зарабатывающих журналистикой и оттого ненавидящих свое дело, что не может не сказываться на их желчных текстах.
Почти всех россиян старше тридцати лет – а именно они составляют сегодня костяк дееспособного населения – готовили по старым учебникам; они еще не готовы признать, что их профессия никому не нужна. В стране ненужных профессионалов органично чувствуют себя одни подонки – они-то работают по призванию. Невоюющие генералы, которым часто попросту запрещали побеждать,- становятся источником агрессии, и пример генерала Руцкого никого ничему не научил. Непишущие писатели – самая противная категория населения: комплексы все те же, тогда как продукт, выдаваемый на-гора,- статьи, интервью, заказные пиар-кампании – получается отвратительным. Все в России сделано без любви, по принуждению, для выживания: на стройках столицы работают бывшие молдавские кандидаты наук, ученые промышляют частным извозом, военные ищут себя в политике. За их брутальным обаянием кроется дремучая некомпетентность, они сами понимают это, компенсируя недостаток уверенности избытком крутизны… но истинного приложения своим силам не находят, и в итоге скрытая безработица в стране (то есть число людей, вынужденно сменивших профессию) растет так же быстро, как и в 1991 году, на заре антисовковой шоковой терапии.
Многих отпугивала брутальность Лебедя. Но и вся его тяга к экстремальным ситуациям – от недостатка места, где бы развернуться, от недостатка ситуаций личного и быстрого выбора… Словом, страна непрофессионалов обречена либо на деградацию, либо на медленное накопление злобы, которая рискует взорваться; делающих свое дело тут единицы. Пока Россия не разберется, кто ее друзья, а кто враги в новом и уже вовсе не политкорректном мире, нечего делать будет и армии, и генералитету, и всем людям, чем-нибудь сколько-нибудь одаренным.
Если гибель генерала Лебедя заставит об этом задуматься – это можно будет считать наивысшим достижением талантливого человека, которому в позорные для Родины годы нечего было делать с ней и с собой. Он и был весьма похож на Россию – все приличные люди похожи на свою страну, и чем больше она их раздражает, тем больше это сходство. Лебедь точно так же был незаменим в экстремальных ситуациях и точно так же на глазах деградировал при отсутствии цели, смысла и стимула. И оттого в его смерти есть особенно грустный символ – но о нем я говорить не хочу.
Дмитрий Быков
Спаситель
В конце февраля 1987 года ленинградские газеты опубликовали информацию: в городе скрывается вооруженный, очень опасный преступник. Ориентировку на него получили все местные отделения милиции. Город лишился сна.
На следующий день после этой публикации вооруженный, очень опасный преступник зашел в почтовое отделение, выскреб остаток денег, выбрал самую красивую открытку к Восьмому марта и написал:
«Мама, папа! Со мной случилось несчастье, которое перечеркнуло всю мою жизнь. Но я ни в чем не виноват, нет! Все эти длинные полгода во мне накапливались боль и страдание. Последняя поездка поставила точку. Я не помню, как взял оружие, как открыл огонь по ним. Теперь я прячусь и знаю, что меня ищут. Извините за все. Но, может быть, мы еще увидимся? И прошу, успокойтесь, такая моя судьба.
Ваш сын Артур».
…Страшно сказать, я примерно представляю себе, что он чувствовал,- тысячекратно слабей, но представляю. Я служил в армии в Питере в это самое время и знаю, что такое петербургская зима с ее влажностью, превращающей десять градусов мороза в двадцать; знаю город, полный подворотен и патрулей, бессолнечный, плоский, насквозь видный; хорошо помню, что такое видеть в увольнении толпы людей на улицах (им не возвращаться в часть), знаю, что такое звонить домой с почты на Невском, делать бодрый голос и после этого опять идти в свой ад,- который был раем по сравнению с его частью.
И что такое прятаться от патрулей, я тоже хорошо представляю: поехали завтра в Питер, на спор, и я уйду от любого хвоста даже на нынешнем Невском – лабиринт черных внутренних дворов спрячет меня.
Но он не прятался. Когда его взяли, он ехал в автобусе. Никакого сопротивления оказано не было. К моменту задержания он не спал ровно неделю, что ел и пил – неизвестно. Его звали Артурас Сакалаускас, ему было восемнадцать лет, за два дня до этого он убил восемь человек и спас жизнь нескольким тысячам.
Я отдаю себе отчет в том, какая это страшная тема. Может быть, десять лет спустя и не стоило бы обо всем этом напоминать, если бы жизнь не напомнила его историю сразу несколькими жуткими случаями: сначала московское бегство вооруженного рядового, измученного дедовщиной, потом – дальневосточный и абхазский расстрелы. Это то, о чем мы знаем. По статистике, сообщенной мне Александром Рогожкиным, поставившим в 1990 году свой первый фильм «Караул», расстрелы караулов в Советской Армии происходили в среднем один-два раза в месяц.
Такие особенности национальной охоты.
Сакалаускаса призвали из Вильнюса в июне 1986 года. Его отец Адольф работал токарем в мастерских НИИ, мать Ольга – заместителем начальника отдела в статистическом управлении. В семье было двое детей: он и младший брат Эдвард. Артур рос поразительно спокойным и миролюбивым мальчиком: все одноклассники и соседи вспоминают, что он как никто умел останавливать ссоры и устанавливать мир во дворе. После восьмого класса он пошел в строительный техникум. Больше всего интересовался историей. Были друзья, любимая девушка – все как у людей.
Этой девушке он и писал ровные, бодрые письма: сначала из учебки, где все было нормально (конечно, по меркам СА), а потом из той самой ленинградской части внутренних войск, куда он попал через два месяца. Их вильнюсский призыв был небольшой, доставалось всем, но ему больше всех. «Потому что он не мог постоять за себя»,- как вещали впоследствии с глубоко затаенной ненавистью представители ленинградской военной прокуратуры. «Постоять за себя» – любимое их выражение. Мудрено было Сакалаускасу постоять за себя, когда его десять дедов молотили ногами в сушилке. Остальным доставалось тоже, но он открывал рот, а это было непростительно.
Сакалаускас и в самом деле отнюдь не был качком, не блистал ловкостью и не занимался на гражданке боевыми искусствами. Но у него хватало прибалтийской внутренней стали не стирать чужое хэбе и не отжиматься произвольное количество раз перед отбоем. За это он получал. У него сформировался комплекс жертвы, столь привлекательный для любого садиста, и садисты почувствовали это: образовалась компания, с особенной изощренностью его доводившая. С этой шестеркой он и должен был ехать в свой последний караул, в Свердловск.
Я не буду здесь рассказывать, что с ним делали до того: кто служил, тот знает. Я только хочу напомнить старую, горбатую отмазку всех садистов, встречавшихся мне в армии и вне ея: с каждым делают только то, что он позволяет с собой делать. Это очень удобная формула. Поэтому почти никто из тех, кого действительно мучили, об этом сегодня не рассказывает. Мучили – значит позволял. Сам дерьмо.
И когда четверо тебя держат, а пятый голым задом садится тебе на лицо; и когда пятеро играют с тобой в Чапаева, то есть окунают головой в воду, пока не перестанешь дергаться; и когда десятеро посылают твоих братьев и детей убивать и умирать неизвестно за что на Кавказе; и когда двести пятьдесят миллионов не желают тебя слушать и внушают тебе, что ты вечно перед ними виноват и место твое у параши,- ТЫ ПОЗВОЛЯЕШЬ ЭТО С СОБОЙ ДЕЛАТЬ.
Рядовой Рожанскас вспоминал впоследствии, что накануне того рейса, в котором Сакалаускасу с шестью дедами предстояло конвоировать зеков в Свердловск и обратно, Артур подошел к нему и с отчаянием в голосе сказал: «С ними». То есть с теми самыми, которые мучили его больше всех. Думаю, командир роты подбирал этот караул не без тайного злорадства; тем более, что многие караулы в этой части формировались по принципу «пятеро спят, один пашет». Прапорщик, деды и молодой.
Никто никогда не рассказал бы, что делалось в том спецвагоне, если бы не зеки, которые все видели. Осужденный по фамилии Елин подтвердил, что над Сакалаускасом издевались страшно. В соседнем спецвагоне, который конвоировался тем же караулом, везли женщин. Они говорили Сакалаускасу: дай им сдачи! Эта подробность просочилась тогда даже в печать. Трижды судимый Евтухов сказал, что оцепенел от страха, глядя на тот беспредел, который творился с Сакалаускасом. «Даже среди рецидивистов и уголовников я не видел такого, как в караулах»,- сказал он. А это был не первый караул на его памяти, и все они мало чем отличались – разве тем, что над Сакалаускасом измывались особенно изобретательно.
Началось с того, что его сутки не меняли на посту (сами вместе с прапорщиком отдыхали); когда он пришел напомнить, что ему пора сменяться,- избили; когда он заснул на посту да так крепко, что не почувствовал, как стащили сапоги,- разбудили «велосипедом», то есть засунули между пальцев ног бумагу и подожгли; очень смеялись. С обожженными ногами он отстоял еще сутки. Били. Еще было такое развлечение – заставляли рассказывать про девушку: «Девушка-то есть у тебя? Вот подушка, покажи, как ты с ней управляешься». Мне про такое рассказывали. Но было ли это в данном конкретном случае – сказать не могу. Знаю только, что на четвертые сутки его, все это время не евшего и почти не спавшего, после очередных издевательств отправили мыть туалет; и им НЕ ПОНРАВИЛОСЬ, как он его вымыл.
Они очень любили чистоту, я так думаю.
Даже в тогдашней прессе (которая была много честнее сегодняшней) упомянули – правда, очень завуалированно – то, что произошло дальше. Двое снова отволокли Сакалаускаса в туалет, сунули головой в унитаз, сорвали штаны и изнасиловали.
Он потерял сознание и пришел в себя от того, что около его лица водили спичкой. «Сейчас ты все вымоешь,- сказали ему,- а потом сюда придут остальные. Через тебя пройдут все».
Надо ли объяснять, какая жизнь ждала его после этого в части; выхода не было, ибо тех, кто бегал стучать к замполитам, презирали больше всех сами замполиты, и стучать было еще
