– Честь имею доложить, – сказал он звенящим голосом. – Задание выполнено к вящей славе невыносимо развитой науки. Доставлено приблизительно шесть с половиной кубометров «взвеси». Потери – два самолета, два пилота. Служу науке!

– Плюс звено истребителей – три самолета, три пилота, – тусклым голосом поправил его Адамян, повернулся через правое плечо, двигаясь, как скверно сделанная марионетка, и ушел в калитку.

Панарин мрачно вылил в стакан остатки и отодвинул пустую бутылку. Зоечка торопливо принесла новую. Установка в третий раз играла по его заказу «Танец маленьких лебедей».

Было еще светло, и в баре сидели человек десять, почти все по одному. Под панаринским столиком спал Коля Крымов, начавший слишком рано. Обер-механик Шлепаков, только что вернувшийся с «материка», показывал друзьям новенький золотой пятнадцатирублевик с профилем Президента Всей Науки, а друзья похабно комментировали это историческое событие.

Поселок скучно притих в ожидании традиционного вечернего загула. Отставку Тарантула он принял с восточным фатализмом. Вслух об этом не говорили, но большинству было просто-напросто наплевать.

Предместкома Тютюнин целыми днями шатался по Поселку в абсолютно непотребном состоянии, бил уличные фонари и стекла, орал песни, разломал об кого-то балалайку, затевал драки с безопасниками и доказывал всем, что он – побочный правнук Емельки Пугачева, а потому еще утворит такое, отчего все содрогнутся. И утворил-таки – в один прекрасный день на крыльце дирекции нашли лист бумаги, на котором его пьяным почерком было размашисто изображено фломастером: «Ну вас всех! Ушел в Вундерланд». Окаемов носился по улицам на завывающем броневике, собирая своих ореликов. Поселок и окрестности прочесывали с овчарками и инфракрасными детекторами. Подобрали два десятка аборигенов, нечаянно отыскали потерявшиеся два года назад ящики с оборудованием, спугнули несколько парочек, но Тютюнина не нашли. Когда пошли на второй заход, одна из овчарок взяла след предместкома, довела до предгорий, границы Вундерланда, села и завыла. Дальше никто идти не осмелился.

Бонер и Славичек продолжали свою загадочную жизнь в Зазеркалье. На постаменте памятника Изобретателю Колеса кто-то глубоко выцарапал: «Ну и на хрена изобретал, балда?» Ходили слухи, что Президент Всей Науки пишет воспоминания «Мои встречи с Ньютоном».

Когда Панарин поднял глаза, напротив сидел профессор Пастраго, в джинсах и черном свитере с засученными рукавами. Выше левого запястья синела старая татуировка: «Примем участие в броуновском движении!» Справа на свитере поблескивал разноцветной эмалью и мелкими бриллиантиками какой-то затейливый орден, параметрами схожий с пачкой сигарет.

– А это чей? – без особого интереса спросил Панарин.

– Барбадосский. Я там вылечил от клептомании министра путей сообщения.

– Там еще и пути сообщения есть?

– И разнообразные. Тим, вы по-прежнему ломаете голову: садился Тарантул в Вундерланде или нет? Но какое это имеет значение? Сидеть! – Он прижал ладонью плечо привставшего от удивления Панарина. – Я вот о чем – с чего вы взяли, будто всякий, кто садился в Вундерланде, автоматически станет ангелом с белыми крылышками и нежным альтруистом? Только потому, что он там садился? Чушь какая… С точки зрения психологии. Подумайте… Здесь угощают? – Он осушил непочатую бутылку одним длинным глотком.

– Ну вы и жрать… – уважительно сказал Панарин.

– Привычка, мой дорогой. Давайте песни петь, что ли. Эй, шантрапа, не гомонить! – рявкнул он на расшумевшихся за соседним столиком механиков, взял гитару, тронул струны, и его бархатный баритон без усилий залил бар:

Пригорюнившиеся механики почтительно внимали – Варфоломея Бонифатьевича Пастраго стали твердо уважать со времени его первого появления на публике.

– Слушайте, Варфоломей, – сказал Панарин. – У вас случайно несчастной любви в прошлом не имеется?

– Ну да, – неожиданно легко сказал Пастраго. – Дело было еще в студенчестве. Понимаешь, Тим, она в общем-то ничего, но в меня не верила. Напрочь. А неудачников ей не нужно было. И вышла за одного, подававшего ба-альшие надежды. До сих пор он их подает, доцент в Моршанском «Ниимахорка»… Ну и Бог с ним.

Счастливая любовь похуже несчастной…

– И вы не боитесь передо мной раскрываться?

– Дурашка Тим! – захохотал Пастраго. – С чего вы взяли, будто психолог обязательно должен быть закрыт, блиндирован, экранирован… Ну, пока. Отправляюсь на блудоход. А завтра поговорим, есть дело…

Он поднялся и побрел к выходу, чуточку покачиваясь, бренча на гитаре:

Панарин пошел к стойке за новой бутылкой. На улице раздался вдруг короткий и резкий, мощный свист: «фью-ю-ю-ю-юмм!», и стекла разлетелись вдребезги. Сумерки за окном пронизала сиреневая вспышка. Все повскакивали с мест. Снова свистнуло, чуть подальше, отчего-то заложило уши. Еще одна вспышка. Свист. Вспышка. Свист. Вспышка.

Панарин выскочил на улицу, следом высыпали остальные.

Над Поселком носились какие-то черные квадраты, то снижаясь к самым крышам, то взвиваясь к облакам. К бару бежали, заполошно размахивая руками, несколько человек. Ближайший квадрат спикировал на них, сложился, превратившись в обращенный к земле четырехугольный раструб, похожий на трубу старинного граммофона, в глубине его малиново блеснуло, раздался свист, и прозрачная сиреневая туча накрыла бегущих. Люди замерли в нелепых позах, медленно опустились на асфальт. Раструб, на лету становясь квадратом, понесся дальше.

Рядом захлопали выстрелы – механики палили по неведомому противнику. Никакого результата. Квадрат сложился, сверкнула вспышка, и полоса пламени ударила в стену бара, опалив лица странным сухим жаром. Один из механиков скорчился под стеной нелепой черной куклой, пахнуло паленым.