Ортиц там, внизу, среди обывателей, один, без всякой цели в жизни?

– Я научился довольствоваться малым, – говорил майор, как будто читая мысли Джованни. – С каждым годом мне нужно от жизни все меньше и меньше. Если ничего не изменится, домой вернусь в чине полковника.

– А потом? – спрашивал Дрого.

– А потом – все, – отвечал Ортиц, спокойно улыбаясь. – Потом снова буду ждать… С сознанием выполненного долга, – заключал он шутливо.

– Но за эти десять лет здесь, в Крепости… Может быть…

– Война? Вы все еще помышляете о войне? Мало вам того, что уже было?

На северной равнине, на границе вечных туманов, больше не появлялось ничего подозрительного; даже ночные огни погасли. И Симеони был этому чрезвычайно рад. Все говорило о том, что он прав: никакая там не деревня и не цыганский табор, а строительство, которое пришлось прервать из-за снега.

Зима уже не один день хозяйничала в Крепости, когда на доске приказов, висевшей на одной из стен во дворе, появилось странное распоряжение. Озаглавлено оно было так: «Пресечь паникерские и ложные слухи». «В соответствии с четким указанием верховного командования предлагаю младшему офицерскому составу и солдатам не принимать на веру, не повторять и не распространять лишенные какого бы то ни было основания тревожные слухи о мнимой опасности нападения на наши границы. Подобные слухи не только нежелательны по вполне очевидным причинам дисциплинарного порядка, но могут подорвать нормальные добрососедские отношения с пограничным государством и вызвать в войсках излишнюю нервозность, мешающую нормальному несению службы. Я требую, чтобы дежурство часовых осуществлялось традиционными методами, исключающими прежде всего применение оптических приборов, не предусмотренных уставом. Нередко используемые без всякой надобности, они могут стать причиной ошибок и неверного истолкования фактов. Каждому владеющему таким прибором предлагаю доложить о нем командиру своего подразделения, на которого возлагается обязанность изъять оный и держать у себя на хранении».

Далее следовали обычные распоряжения относительно караульной службы и подпись коменданта Крепости подполковника Николози.

Было ясно, что приказание, формально обращенное к солдатам, в действительности адресовалось офицерам. Таким образом Николози достигал двойной цели: никого не порицая в отдельности, он предупреждал об имеющем место нарушении сразу всю Крепость. Естественно, никто из офицеров уже не осмеливался в присутствии часовых разглядывать пустыню в подзорную трубу с более сильной оптикой, чем у казенных. А казенные приборы, приданные редутам, устарели и стали практически непригодными, к тому же многие из них были давно утеряны.

Кто же донес на офицеров? Кто сообщил об этом в генеральный штаб? Все невольно подумали о майоре Матти – это сделать мог только он, он, вечно размахивающий уставом и готовый отравить малейшую радость, пресечь любую попытку свободно дышать и мыслить.

Большинство офицеров посмеялись над этой историей. Начальство, говорили они, верно себе и, как всегда, реагирует на события с опозданием в два года. Действительно, кому теперь придет в голову опасаться какого-то нашествия с севера? Ах да, есть ведь еще Дрого и Симеони (как же о них-то забыли?). Но неужели приказ был отдан только в расчете на этих двоих? Дрого, такой славный малый, думали все, ну какой от него можно ждать неприятности, даже если он целый день и не выпускает из рук подзорной трубы? Симеони тоже считали человеком безобидным.

Сам Джованни в глубине души был уверен, что приказ подполковника имеет отношение именно к нему. В который раз уже жизненные обстоятельства складывались против него. Кому помешало, что он по нескольку часов в день вел наблюдения за пустыней? Зачем лишать его такого невинного удовольствия? Есть от чего взбеситься. Ведь он так рассчитывал на весну: едва растает снег, на дальней северной оконечности пустыни вновь появятся таинственные огни, черные точки снова начнут двигаться взад и вперед, пробуждая в душе угасшие было надежды.

С этими надеждами он связывал всю свою жизнь, только теперь их разделяет с ним один лишь Симеони, а другим до этого и дела нет. Даже Ортицу, даже старшему портному Просдочимо. Да, это прекрасно – вот так, вдвоем, беречь свою тайну; не то что в былые времена, еще до смерти Ангустины, когда все чувствовали себя заговорщиками и даже испытывали друг к другу что-то вроде ревности.

А теперь подзорная труба под запретом. Симеони с его дисциплинированностью, конечно же, не рискнет больше ею пользоваться. Даже если на границе вечных туманов вновь загорятся огни, даже если там опять заснуют черные точки, в Крепости никто уже об этом не узнает, так как невооруженным глазом их не увидят и лучшие часовые, прославленные стрелки, способные больше чем за милю разглядеть обыкновенную ворону.

В тот день Дрого не терпелось услышать мнение Симеони, но он решил дождаться вечера, чтобы не привлекать к себе внимания, не то кто-нибудь сразу побежит докладывать начальству. Симеони же в полдень не явился в столовую, да и вообще его что-то нигде не было видно.

К ужину Симеони пришел, но позднее обычного, когда Дрого уже начал есть. Торопливо проглотив еду, он опередил Джованни и тотчас пересел за карточный стол. Неужели он боялся остаться с Дрого с глазу на глаз?

Оба они в тот вечер были свободны от дежурства. Джованни сел в кресло рядом с дверью, чтобы перехватить товарища на выходе, и сразу заметил, что во время игры Симеони как бы исподтишка поглядывает в его сторону.

Играл он допоздна, гораздо дольше обычного – чего раньше с ним не бывало, – и продолжал поглядывать на Дрого в надежде, что тот устанет ждать. Под конец, когда все разошлись, ему тоже пришлось подняться и направиться к двери. Дрого встал и пошел с ним рядом.

– Привет, Дрого, – сказал Симеони, растерянно улыбаясь. – Что-то тебя не видно, ты где был?

Так они дошли до одного из мрачных коридоров, тянувшихся вдоль всей Крепости.

– Да я же сидел со всеми, – ответил Дрого. – Зачитался и даже не заметил, что так поздно.

Некоторое время они шли молча в отсветах редких фонарей, симметрично развешанных на обеих стенах. Остальные офицеры были далеко: лишь их неразборчивые голоса доносились из глубины полутемного коридора. Наступила глубокая ночь, было холодно.