И вдруг сквозь вьюгу в невообразимой дали сверкнули огни Крепости. Казалось, их бесконечно много – как в зачарованном замке, охваченном неистовством языческого карнавала. Ангустина увидел их, и слабая улыбка тронула одеревеневшие от холода губы.

– Лейтенант! – снова позвал капитан, начиная понимать, что происходит. – Лейтенант, да бросьте вы эти карты, идите сюда, здесь можно укрыться от ветра.

Но Ангустина все смотрел на огни и, говоря по правде, уже не знал точно, что это такое: Крепость, или далекий город, или родной дом, особняк, где его уже и ждать перестали.

Возможно, какой-нибудь часовой на эскарпе форта, бросив случайный взгляд на горы, различил высоко-высоко на хребте горящие фонари. С такого расстояния проклятая стенка казалась настолько ничтожной, что и разглядеть-то ее было нельзя. Возможно также, что командовал караулом Дрого, а ведь Дрого мог бы отправиться вместе с капитаном Монти и Ангустиной, если б захотел. Но всю эту операцию он считал донельзя глупой: теперь, когда угроза нападения рассеялась, приказ коменданта показался ему бессмысленной затеей, от которой не больно много чести. Но, увидев мерцающие огоньки в горах, Дрого пожалел, что не пошел с Монти. Выходит, славу можно обрести не только на войне. И ему так захотелось быть сейчас тоже там, наверху, в ночной темноте и в буйстве снежной метели. Но уже поздно: такой случай упущен.

Отдохнувший, в сухой одежде, закутанный в теплую шинель, Джованни Дрого, глядя на далекие огоньки, испытывал даже что-то вроде зависти, а в это время Ангустина, весь покрытый смерзшейся снежной коркой, собрав последние силы, разгладил свои мокрые усы и старательно расправил складки шинели – но не для того, чтобы поплотнее закутаться в нее и согреться, нет, у него было иное тайное намерение. Капитан Монти удивленно смотрел на него из своего укрытия и никак не мог взять в толк, что делает Ангустина. Где-то он как будто уже видел очень похожую сцену, но где именно – вспомнить не удавалось.

В одном из залов Крепости висела старинная гравюра, на которой была изображена смерть князя Себастьяно. Смертельно раненный князь лежал в лесной чаще, опираясь спиной о ствол дерева и склонив голову чуть набок, а его плащ ниспадал с плеч эффектными складками; во всем этом не было ничего от жестокой, физически отталкивающей картины смерти, и никого не удивляло, как это художник сумел передать благородство и изящество своего героя даже в такой ситуации.

Да, Ангустина – бессознательно, конечно, – добивался сходства с князем Себастьяно, получившим смертельную рану в глухом лесу. Правда, у Ангустины не было таких сверкающих доспехов, как у князя, у ног его не лежали окровавленный шлем и сломанная шпага. Опирался он не о ствол дерева, а о твердый валун; не последний луч солнца падал ему на лицо, а всего лишь слабый свет фонаря; но положение рук и ног, складки шинели, выражение смертельной усталости на лице были точно такими.

По сравнению с Ангустиной и капитан, и сержант, и все остальные солдаты, куда более крепкие и бравые, казались друг другу грубыми, неотесанными мужланами. А в душе Монти, как ни странно, шевельнулось даже чувство глухой зависти.

Снегопад прекратился, ветер жалобно завывал среди скалистых утесов, кружил ледяную пыль, колебал язычки пламени за стеклами фонарей. Ангустина, казалось, ничего этого уже не сознавал и лежал неподвижно, откинувшись на камень и не сводя глаз с далеких огней Крепости.

– Лейтенант! – снова попытался взбодрить его Монти. – Лейтенант! Ну же, идите сюда, под выступ, там вам не выдержать, вы замерзнете. Идите, тут Тони соорудил что-то вроде навеса.

– Спасибо, капитан, – едва слышно прошептал Ангустина и, поскольку говорить ему было очень трудно, слегка приподнял руку, давая понять, что для него теперь это не имеет значения, что все это совершенные пустяки.

(Наконец предводитель призраков сделал повелительный жест, и Ангустина с обычным своим скучающим видом перешагнул через подоконник и грациозно опустился в паланкин. Заколдованный экипаж мягко тронулся с места.)

Несколько минут слышалось лишь хриплое завывание ветра. У солдат, сгрудившихся под скалами, где было потеплее, отпала всякая охота шутить, и они молча боролись с холодом.

Когда ветер на минутку стих, Ангустина слегка приподнял голову, медленно разжал губы, чтобы сказать что-то, но успел только вымолвить: «Надо бы завтра…» Всего три слова, и произнесены они были до того тихо, что капитан Монти их едва расслышал.

Три слова, и голова Ангустины безвольно упала на грудь. Белая застывшая рука его лежала неподвижно в складке шинели, рот был закрыт, а губы снова сложились в слабую улыбку. (Уплывая в паланкине, он оторвал взгляд от друга и с веселым и недоверчивым любопытством стал смотреть вперед, в ту сторону, куда двигался кортеж. Вот так, с каким-то почти сверхчеловеческим благородством, он удалился в ночь. Волшебный кортеж, змеясь, медленно уходил в небо все выше и превратился сначала в растянутый шлейф, потом в крошечный сгусток тумана, потом – в ничто.)

– Что ты хотел сказать, Ангустина? Что – завтра? – Капитан потряс лейтенанта за плечи, пытаясь привести его в чувство; но лишь смял благородные складки военной плащаницы. Какая жалость! Никто из солдат пока еще не понял, что произошло.

Упреком Монти звучал лишь голос ветра из черного провала пропасти.

Что ты хотел сказать, Ангустина? Ты ушел, не окончив фразу. Может, это была глупая, банальная мысль, может, выражение несбыточной надежды. А может, и этого не было.

Лейтенанта Ангустину похоронили, и время в Крепости потекло, как прежде. Майор Ортиц спрашивал Дрого:

– Ты сколько уже здесь?

– Четыре года.

Неожиданно пришла зима, самое томительное время в году. Теперь надо было ждать снега: сначала он ложился слоем в четыре-пять сантиметров, потом, после перерыва, слоем потолще, а потом уже сыпал и сыпал без конца. Казалось, весна никогда не наступит. (И все-таки в один прекрасный день, гораздо раньше, чем все предполагали, становилось слышно, как со смотровых площадок текут весенние ручейки, и зиме нежданно приходил конец.)

Гроб с телом лейтенанта Ангустины, обернутый в полотнище знамени, покоился в земле, за невысокой