чемодан, который Марти с горящими глазами медленно поднес к ней, словно готовился явить ей чудо. Заодно внук подтолкнул к кровати стол на колесиках и поставил на него чемодан: очень странного вида, с кнопкой, на которую Марти торопливо нажал, и тотчас загорелся экран — ох, да это же компьютер. Но ведь в нем наверное живет совсем другой кот… Или тот же самый? А что, если этот проказник умеет перескакивать из одного компьютера в другой? Способны ли на это кибернетические, то есть виртуальные коты, или как там их надо называть? Долорс уже ничему не удивлялась, современные изобретения произвели полный переворот во всех привычных представлениях. Хочешь верь — хочешь нет, но этот кот так похож на того, словно они близнецы. Долорс решила, что все-таки это ее кот, и так расчувствовалась, что даже прослезилась. Марти положил ее левую руку на мышку (вот мышка точно другая, не такая, как прежняя, но работает так же). Понятно, что левой рукой все делать гораздо труднее.

Какое счастье, что нет Фуенсанты. Долорс кажется, что та уже приходила утром, когда никого не было дома, а еще ей кажется, что вечером подле нее дежурили Марти и Сандра. Ее теперь никогда не оставляют одну, и возле кровати есть колокольчик, чтобы в случае необходимости кого-нибудь позвать. Конечно, она предпочла бы ни от кого не зависеть, впервые в жизни ей приходится просить помощи, даже чтобы просто повернуться на другой бок, это ей как нож острый, она всегда обходилась собственными силами, еще со времен своей юности.

Ей очень жаль, что она так и не сказала Антони, что Тереза — его дочь. Потом она хотела признаться и Терезе, сначала это означало — сказать, потом — написать, а теперь не может сделать ни того ни другого, пытаться объясниться с дочерью в теперешнем состоянии невероятно трудно, да и лень, честно говоря, уж лучше унести этот секрет с собой в могилу: меньше будет проблем для всех, в том числе и для Терезы, которая не будет забивать себе голову вопросом, отчего ей не сказали раньше и почему мать так и не вышла замуж за ее настоящего отца. Мама, я приехала сразу же, как только узнала, сказала Тереза в больнице, а потом навещала мать уже дома у Леонор, как всегда — по воскресеньям, но теперь Жофре больше не уходил из дома, просто запирался в своей комнате, так все и тянулось до прошлых выходных (во всяком случае, Долорс кажется, что это было в прошлый выходной), когда зять зашел в комнату Долорс, уверенный, что Терезы там нет, но она сидела там — просто сидела, молча держа мать за руку; рука у дочери большая и горячая, чем-то похожая на руки бывшего парня Сандры, Жауме. Тереза выглядела жутко расстроенной, нет, она не плакала, но выражение лица говорило само за себя, Долорс не знала — из-за нее или нет, но ей хотелось сказать: ладно тебе, девочка, не стоит так переживать, я только снаружи похожа на развалину. Все вы ходите с такими угрюмыми лицами, словно я уже при смерти, невольно задумаешься… Нет, если бы дела обстояли так скверно, то Марти не принес бы ей компьютер с котом, потому что, если у нее вдруг остановится дыхание, она уронила бы мышку на пол.

Надо было видеть лицо Жофре, когда он заметил Терезу, а та, заслышав его шаги, обернулась и встретилась с ним взглядом. Привет, Жофре, поздоровалась она. Растерявшись, он тоже сказал: привет. Наверное, ему показалось глупым повернуться после этого и уйти, упустив случай хоть как-то наладить отношения, поэтому, чтобы выиграть время или просто скрыть замешательство, а скорее всего и для того и для другого, он спросил Долорс: ты хорошо себя чувствуешь? Она кивнула, чуть помедлив, — тоже, чтобы выиграть время или сделать вид, что ничего особенного не происходит, а точнее, и для того и для другого. Очень хорошо, констатировал зять, нервно потирая руки, и вышел, но перед этим бросил «пока» и быстро глянул на Терезу. Узнав, что сын у него — гомосексуалист, Жофре больше не зовет ее «мужиком в юбке». Когда зять скрылся за дверью, Тереза расхохоталась, даже на время забыла о болезни матери. Марти уже рассказал ей, что он — гей, что уходит жить к Дани и что дома об этом известно, после этого Тереза тоже долго хохотала, особенно когда племянник уточнил, что отец не выразил восторга, но не осмелился возражать, Долорс все отлично слышала, потому что теперь все, кто хотел посекретничать, приходили в ее комнату, якобы «посидеть с бабушкой», и болтали друг с другом или изливали свои чувства перед ней, как перед Стеной Плача, которая теперь больше походила на Плиту Плача, потому что находилась в горизонтальном положении.

Сандра тоже выбрала бабушкину комнату, чтобы поведать брату об удивительном происшествии. Я до сих пор не могу опомниться, Марти, знаешь, сегодня отец заходил за мной в школу, встретил там Монику, и они поругались прямо посреди улицы. Правда, когда я вышла, ее уже и след простыл. Мне обо всем этом рассказали друзья. Когда я спросила папу, что он тут делает, сказал, что хотел зайти за мной, но потом решил, что я уже ушла, а Монику он вроде бы упрекал за то, что она бросила свою подругу, то есть меня. Я спросила, зачем он вмешивается в мои дела, но отец ничего не ответил. Такой стыд, Марти, такой позор.

Долорс от удивления чуть не задохнулась. Стычка Жофре с Моникой произошла явно не из-за того, что та предала подругу. Наверное, в нем вновь заговорила уязвленная мужская гордость, и он устроил сцену ревности, которая, видимо, произвела сильное впечатление на окружающих, хорошо еще, что Сандре не сообщили о содержании разговора — должно быть, у Жофре все-таки хватило ума говорить вполголоса, потому что, если бы хоть кто-то услышал или догадался, о чем речь, новость произвела бы эффект разорвавшейся бомбы.

И Сандра, жалуясь брату: такой стыд, Марти, такой позор — даже не подозревала, как это верно. Точно так же после тяжелого молчания отреагировала Леонор, когда Долорс сказала, что знала, что Антони женат: какой стыд, мама, в это невозможно поверить… И прибавила: как ты могла? Долорс вместо ответа лишь вздохнула. Что возразить бедняжке Леонор? Ей бесполезно объяснять, что значит любить. Что поделаешь, девочка моя, так вышло, выдавила Долорс. Та стояла на своем: но он женат. Черт возьми, что за безумие, думала Долорс. А Леонор сидела и ждала других объяснений, «так вышло» ее не устраивало. Мы любим друг друга, в конце концов не выдержала Долорс, надеясь, что хоть это дочь в состоянии понять. Ну да, конечно, ответила та, представляю, только этого не хватало.

Очень долго потом Леонор отказывалась нормально с ней разговаривать. Она сердилась на мать, а Долорс вела себя с дочерью по-прежнему, и, поскольку два человека не могут поссориться, если один из них не желает этого, дочь волей-неволей постепенно успокоилась, поняв, что мать нисколько не мучается угрызениями совести из-за своей внебрачной связи. В конце концов она стала приветливой с Антони и даже пригласила его на свою свадьбу.

Когда Леонор выходила замуж, Долорс еще курила. Она бросила курить в тот день, когда мотоциклист сбил Антони.

В тот день для нее закончилось многое.

В тот день она тоже умерла. И в ее оболочке поселилась другая женщина.

А вот священник оказался тот же самый. Долорс с ужасом почувствовала на себе его обвиняющий взгляд, этот слуга Божий, вероятно, думал, что и Антони она отправила на тот свет своими руками, что она — хладнокровная убийца мужей и любовников. К тому же в день похорон она — новая Долорс в старой оболочке — уже не плакала, утратив способность лить слезы. Она рыдала над трупом любимого посреди улицы, ее еле оттащили от него, она была вся в крови, которую потом отказывалась смывать, говоря, что в этом нет необходимости, ведь это ее собственная кровь, она у них с Антони одна на двоих. В конце концов у нее кончились силы рыдать и кричать и она позволила себя увести, а когда зашла в ванную комнату и взглянула на себя в зеркало, то увидела перед собой высохшую, уродливую женщину с темными пятнами на коже и платье. Потом она встала под душ, и чистая вода смыла с нее все краски жизни, навсегда сделав бесполой.

В день похорон Долорс смотрела на гроб с телом Антони и пыталась пробудить в себе хоть что- нибудь, способное выжать из глаз слезы, которые убедили бы священника, что она не несет ответственности за эту смерть. Безуспешно, в ее сердце прочно поселилось безразличие. Наверное, виной тому инстинкт самосохранения, но факт остается фактом: она не проронила ни слезинки. В конце церемонии, когда все начали расходиться, священник послал Долорс вопрошающий взгляд, смысл которого она прекрасно поняла. Он спрашивал: кто же будет следующим, сеньора?

Следующего не будет. Никогда. После Антони это невозможно. Закончились слезы, и закончились мужчины. Его дети — вот те плакали. Мария не пришла, возможно, потому, что не знала, где ей надлежало стоять: в первом ряду или где-нибудь в укромном уголке, и не была уверена, что брачный контракт, заключенный на бумаге, имеет какое-то значение перед лицом смерти. Не знала — вдова она или нет.

После этого — все. Антони оставил ей в наследство запрещенные книги, он уже довольно давно составил завещание. И еще оставил за ней место в книжном магазине — до тех пор, пока она сама не