не перейти на полный рабочий день, будешь приносить домой хорошую зарплату.

Я нашла работу, объявила она Эдуарду. Он остолбенел. Ты? Нашла работу? Но ведь ты… Фраза повисла в воздухе, однако Долорс продолжила ее в уме: ничего не умеешь делать. Вот что хотел сказать Эдуард, собрав последние остатки гордости. Хорошо, что гордость (у кого она есть) — это последнее, что теряет человек. И еще хорошо, что можно чуть ли не вечность прожить рядом с кем-то и так и не узнать, что он собой представляет. Долорс поняла, что пришло время выкладывать козыри на стол: я изучала в университете философию и литературу и в прошлом году получила диплом. По лицу Эдуарда можно было читать, как по открытой книге. На нем застыло изумление, смешанное с обидой, она легко догадалась, как больно ему сознавать, что она способна в чем-то с ним соперничать и даже имеет диплом. Что же, значит, умом она ему не просто ровня, а может, даже выше его? Долорс испытала жестокое наслаждение и в очередной раз убедилась, что внутри нее живет настоящая, неподдельная ненависть. Такая сильная, что прочие чувства рядом с ней меркнут. Черт возьми, наконец воскликнул Эдуард и, чувствуя, что должен что- то сказать, добавил: ты можешь работать учительницей.

Шаркающей походкой вошла Мирейя. Ее заботливая и деликатная дочь оставила их вдвоем под тем предлогом, что у нее тут поблизости дела. Вот у кого действительно были проблемы со слухом, так это у Мирейи. Долорс не могла говорить, а Мирейя почти ничего не слышала. Можно себе представить, как выглядела их беседа со стороны. На самом деле они вели разговор с помощью глаз, благо с Мирейей это выходило легко и просто. Так же, как с Терезой, как с Антони, а теперь и с Марти, которому достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, что она хочет сказать. Мирейя очень умна, но у нее, помимо глухоты, куча других болезней, которые делают ее малоподвижной. Ты прекрасно выглядишь! — прокричала ей подруга, лицо которой светилось от радости, а губы улыбались. Долорс ответила жестами: ты тоже. Больше почти никаких слов они не произносили, лишь пристально глядели друг другу в глаза и думали об одном и том же: время может отнять у них все, кроме взглядов и нерушимой внутренней связи друг с другом.

Мирейя, мы с Антони опять вместе. Уже довольно давно… Долорс сделала это признание много лет тому назад и ждала реакции Мирейи, она не знала, зачем это сделала, просто чувствовала, что после всего, что случилось до ее замужества, это ее моральный долг, она словно ощущала потребность поделиться новостью со своей служанкой. Мирейя, которая уже давно и счастливо вышла замуж и любила своего мужа больше всего на свете, помолчала, потом расцвела улыбкой и наконец произнесла: я очень этому рада, Долорс. Очень.

Время слов, время признаний. Теперь в этом нет необходимости. Теперь можно говорить глазами.

Эдуарду пришлось давать подробные и многословные объяснения. Нет, не учительницей, сказала Долорс. Они завтракали на кухне, и после слов жены о высшем образовании он прекратил жевать, обратившись в глыбу льда. Я работаю в книжном магазине, — и она изложила удобную для себя версию событий. Как-то на одном из экзаменов я случайно встретила Антони… Ты помнишь Антони с фабрики? Отца Терезы — не сказали, но подумали оба. Эдуард лишь кивнул в ответ, не в силах произнести ни слова, казалось, язык у него примерз к гортани, и немудрено: при упоминании имени Антони в душе его, должно быть, разразилась настоящая снежная буря.

Долорс невозмутимо продолжала: у него свой книжный магазин, и он сказал, что если мне это интересно, то он будет рад взять меня на работу своей помощницей. Магазин большой, кроме меня, там еще двое продавцов. Он предложил мне хорошую зарплату. Это ведь нам очень кстати, не так ли?

Эдуард слегка кивнул, но как-то неуверенно, в сильном смятении. Значит, договорились, подвела черту Долорс и, покидая кухню, сообщила: иду подписывать договор. Я выхожу на работу с понедельника.

Любовь Долорс и Антони, начавшаяся со встречи в библиотеке, по сути не менялась, она лишь принимала различные формы. Невинная девушка, не искушенная ни в чувствах, ни в сексе, превратилась в умудренную опытом зрелую женщину, не потерявшую, несмотря на разочарования, способности отдаваться порывам свежего ветра. Теперь ты кажешься мне еще красивее, сказал ей Антони, Долорс так не считала, однако эти слова ей польстили, это, наверное, оттого, что с возрастом у тебя ухудшилось зрение, в шутку ответила она, и оба рассмеялись, а потом вновь занялись любовью, и, казалось, вся жизнь — вся без остатка — вместилась в эту каморку с книгами — запрещенными, любимыми, пахнущими пылью, если не плесенью.

Теперь они обе старухи, но Долорс кажется, она сохранилась лучше, чем Мирейя. Марти сказал: бабуля, твоя подруга по сравнению с тобой просто развалина, а ты выглядишь прекрасно, это фантастика. Говори, говори, думала Долорс, ты говоришь так потому, что любишь меня, однако Марти все понял без слов, а потому продолжил: да, бабуля, конечно, после инсульта ты не можешь говорить и у тебя проблемы с ногой, но это ерунда, врач сказал, что со временем это пройдет. А вот твоя подруга… не знаю… просто она очень старая. Долорс приподняла брови: знаешь, мальчик, это не одно и то же — родиться, чтобы отдавать приказания, и родиться, чтобы их исполнять. Это совсем разные вещи — быть хозяйкой и быть служанкой, ну хорошо, помощницей по хозяйству, как теперь говорят, именно так следовало называть Фуенсанту.

Фуенсанта, кстати, тоже заходит ее проведать. Леонор и Тереза сейчас ищут ей другую работу, бедняжка осталась без средств к существованию — у нее есть сын, но он зарабатывает так мало, что едва может содержать себя самого. Иногда она заходит к Долорс. И когда появляется, то садится напротив и начинает плакать, ничего другого эта женщина делать не умеет, только слезы лить, потом утирает их и причитает: ай, сеньора Долорс, как все обернулось-то, а ведь вы так любили поговорить и ни минуты не сидели на месте, вы уж извините, что плачу, но просто не могу сдержаться. Я могу вам чем-нибудь помочь? Если вам что-то нужно, то вы только скажите, я приду и все сделаю. Долорс покачивает головой, как бы благодаря и отказываясь, а сама думает, что если бы только могла, то заорала бы что есть сил: нет-нет, убирайтесь отсюда, я уже сыта вами по горло, что за женщина, господи, похоже, у нее нет других дел, кроме как лезть в чужую жизнь, понятно, что Фуенсанта хорошо к ней относится, поэтому и плачет, но с нее хватит такой заботы, да и утомляет эта жалость. Откровенно говоря, Долорс не выносила, чтобы ее жалели.

А вот Эдуард вдруг, в одночасье, превратился в самое жалкое существо на свете. Наверное, он считал, что Долорс отдалилась от него из-за того, что он был вечно занят неотложными делами, бумагами, проектами, как-никак занимал весьма важный пост, — так ему казалось, — вот жена и стала жить собственной жизнью, в своем замкнутом мирке, куда ему теперь нет хода. Так, должно быть, рассуждал Эдуард, но дело в том, что в ее жизни и в самом деле не осталось для него места, и если в душе Долорс на одной чаше весов лежало чувство вины, то на другой — день ото дня набирающая силу ненависть. Эдуард постепенно переместился на кухню — мыл посуду, занимался уборкой. Непонятно, чего он этим добивался, может, надеялся вернуть себе расположение жены, которой, по сути, у него никогда и не было, во всяком случае, не зная, чем себя занять в долгие дневные часы, муж пытался приносить пользу — или хотя бы делать вид, что приносит пользу.

Что это за мания у людей, приносить пользу? Однако жизнь требует от нас именно этого, вот так Эдуард и превратился из инженера в прислугу, хуже не придумаешь.

Вчера Сандра надевала свитер с таким вырезом, что хоть стой, хоть падай, и это в разгар зимы; нет уж, Долорс, в твоем свитере вырез будет совсем маленький, чтобы внучка не простужалась. Забавно, в молодости сама она никогда не боялась простудиться. Наверное, это удел бабушек и матерей — беспокоиться о таких вещах, а вообще у нее создалось впечатление, что Леонор объявила бессрочную забастовку в знак протеста против того, как одевается ее дочь, похоже, она не знает, что с этим делать, и хорошо еще, что вообще обратила на это внимание, только все равно ничего у нее не выйдет: Сандра, скажи на милость, куда это ты собралась в таком виде, зима на дворе, а ты нараспашку. На что Сандра, естественно, реагирует точно так же, как любой подросток: мама, все так ходят. «Так ходят» означает, что это модно. Ответ Леонор — классическая партия заботливой матери: ну и что, что модно, а если заболеешь? Если при этом присутствует Марти, он встает на защиту сестры: послушай, мама, она оденется потеплее, когда пойдет на улицу, правда, сестричка? Та тихонько говорит «да», и Леонор сразу успокаивается, хотя и бормочет себе под нос: надеюсь на это.

Слава богу, что в доме есть Марти. Он здесь самый разумный, тот, кто приносит мир, тот, к кому все прислушиваются, когда надо принимать решения. Долорс усмехается — в тот день, когда они узнают, что он гомосексуалист, неизвестно, кто их будет мирить, особенно это касается Жофре, который на словах вроде